В июне Горбачев потратил десять дней на переписывание и редактирование окончательного варианта доклада. 20 июня в Волынском состоялся последний обмен мнениями, в котором участвовали только Горбачев, Рыжков и несколько помощников. Горбачев вспоминал, что Рыжков колебался – принять или отвергнуть окончательный вариант, предложенный Горбачевым. Но и сам Горбачев не был полностью уверен в себе. В десять вечера того же дня он связался по вертушке с Черняевым и вызвал его в Волынское. Черняев не был экономистом – он служил либеральной совестью своего начальника. Горбачев усадил его рядом с собой, придвинул ему текст доклада и потом то и дело спрашивал: “Ну как?” По другую сторону стола сидел Яковлев – тоже не экономист. “Вот, Анатолий, как решаются судьбы страны”, – пошутил он. Горбачев рассмеялся, но снова спросил: “Ну как?” Черняев попытался уклониться от прямого ответа, и тогда Горбачев с язвительным смешком сказал: “Значит, для тебя тут ничего нового?”
[1070]
В продолжение почти всего совещания Горбачев выдвигал доводы против попытки Рыжкова сохранить за министерствами побольше рычагов контроля над предприятиями, но, по словам Черняева, он старался “не задеть ничьих чувств”, особенно чувств Рыжкова, и под конец они с ним достигли компромисса
[1071]. Сошлись на том, что плановые показатели, которые министерства спускают своим предприятиям, останутся, но перестанут быть “обязательными”. Однако такой шаткий компромисс гарантировал в будущем лишь борьбу сторон. Этот мучительный процесс напомнил бывшему актеру Горбачеву классическую “драму”: “завязка, развитие нескольких линий, подспудные течения и открытые схватки героев, кульминация, развязка”. А если пьеса и получилась несколько противоречивой, то это потому, что “все участники были и авторами, и исполнителями”, а сам Горбачев играл свою роль не слишком уверенно
[1072]. Однажды Горбачев сказал Петракову, что “любит экономику, она его притягивает”. Впрочем, незадолго до пленума он с волнением признавался Черняеву, говоря про собственный доклад: “Сам до конца не понимаю”
[1073]. По словам Петракова, Горбачев был “таким человеком, которому необходимо впитать идею, научиться жить с ней. Он не умеет мгновенно во что-то поверить, он не готов просто принять услышанное как есть, пускай даже он испытывает глубокое уважение к… экономисту, с которым беседует”. Даже если какая-то идея ему нравится, он “никогда не подает виду сразу же”
[1074]. Той же гордостью с неуверенностью пополам можно объяснить, почему Горбачев так долго не обзаводился экономическим советником (им стал Петраков) – до декабря 1989 года, когда было уже почти слишком поздно.
Пленум, состоявшийся 25 и 26 июня, единодушно одобрил рекомендации Горбачева. Затем Верховный Совет принял “закон о предприятиях”, чтобы претворить в жизнь одобренные перемены. Черняев охарактеризовал пленум в своем дневнике так: “Событие в судьбе страны большее, чем переход к НЭПу в 1921 году” (НЭП позволил сохранить достижения революции после разрухи, вызванной Гражданской войной)
[1075]. Помощники Горбачева отметили свой успех в Волынском, а на следующий день, как и в январе, Горбачев пригласил на дружеский обед в Кремле Яковлева, Медведева и Болдина
[1076]. 1 июля Горбачев сообщил Политбюро, а через десять дней похвастался редакторам и журналистам, что январский и июньский пленумы заложили основу нового политического и экономического порядка и вывели перестройку к “новой точке отсчета”
[1077].
В действительности Горбачев, как мог, делал хорошую мину при довольно неважной игре. Самому ему дискуссия на июньском пленуме показалась слишком общей и малоинтересной. Члены ЦК поддержали его реформы прежде всего из чувства долга. Ельцин воспользовался случаем и сказал, что “прошло два года с начала перестройки, а вглубь она не пошла”
[1078]. Пленум повысил Яковлева, сделав его членом Политбюро с правом голоса, но осложнил прежде хорошие личные отношения Горбачева с Рыжковым. Новые экономические реформы предоставили права предприятиям, не отобрав их у министерств. В итоге предприятия обратили эти права к собственной выгоде, а не во благо потребителей: в погоне за прибылью они начали выпускать более дорогостоящую продукцию (вместо более высококачественной), оставив, как обычно, без выбора всех покупателей, кроме наиболее состоятельных. Новый закон о предприятиях предоставил рабочим право голоса в управлении, но они воспользовались этим правом лишь для того, чтобы потребовать более высоких зарплат, а увеличение зарплат вело к дальнейшему росту инфляции.
Горбачев понимал, что впереди еще много подобных напастей. На одном из совещаний после пленума, когда министрам пришлось признаться, что назначенные ими производственные планы не выполнены, Горбачев устроил им взбучку: “Я вас предупреждаю – это наш последний разговор о подобных вещах. Если ничего не изменится, в следующий раз я буду говорить с другими людьми”. Но он продолжал говорить с теми же людьми – с тем же результатом
[1079]. Как он вспоминал позднее: “важно было… ‘ввязаться в дело’, а потом сама жизнь показала бы, что и в каком направлении надо в реформе менять”
[1080]. Черняев заметил, что шеф совсем замотался. “Знаешь, устал я до предела, – признался ему как-то Горбачев. – Допоздна каждый день. Себя уже не чувствую. А дела наваливаются и наваливаются. Ничего не поделаешь, Анатолий, надо. Такое дело начали! Отступать некуда… Главное – не дрогнуть. И не показать, что колеблешься, что устал, не уверен. И ты знаешь, что обидно: не хотят верить, что я выкладываюсь для дела. Завидуют. Зависть, понимаешь, страшная вещь”
[1081].
Если политические и экономические реформы были только-только провозглашены в 1987 году, то гласность уже распространялась с огромной скоростью, будто пожар в степи. Журналисты “действительно пишут, что думают, никого не боясь и ни на кого не оглядываясь”, – отмечал в январе в своем дневнике Черняев. Теперь “пороки, провалы, безобразия названы, их каждый день в газетах сколько угодно”. “А в литературе, кино, театре – шквал”
[1082]. Горбачев не просто приветствовал такой всплеск активности – он считал его “важнейшим и незаменимым оружием перестройки”. “Пока другие механизмы перестройки еще не налажены и не работают, одна только гласность поддерживает процесс”, – признавался он Черняеву в середине июня
[1083]. Она вербовала и мобилизовала новых сторонников перестройки. Она позволяла, минуя узколобых чиновников, обращаться напрямую к людям. Она способствовала рождению “свободных русских людей”. И в то же время, вспоминал он, “она же – в силу самой природы ‘русской свободы’, – много и навредила перестройке”
[1084].
