В действительности же это единство было расшатано за двенадцать дней до выступления Горбачева. На пленуме ЦК, который одобрил главные положения предстоящего юбилейного доклада Горбачева, Ельцин нарушил ход заседания, испортив отношения с Горбачевым и положив начало тому роковому процессу, который спустя четыре года завершился оттеснением Горбачева от власти.
Восхождение Ельцина в 1987 году произошло очень быстро: в апреле он проделал путь от первого секретаря Свердловского обкома партии до заведующего отделом строительства ЦК, через три месяца стал секретарем ЦК, а в декабре – уже первым секретарем Московского горкома партии. Но Ельцину казалось, что это недостаточно быстро. Ставропольский край и Томская область (стартовые площадки Горбачева и Лигачева) были меньше по площади и менее значимы, чем Свердловская область, и двое из трех свердловских предшественников Ельцина сразу же скакнули до уровня секретарей ЦК (Андрей Кириленко в 1962 году и Яков Рябов в 1976 году), а третий – Николай Рыжков – был уже премьер-министром СССР.
В апреле 1985 года, когда Ельцин, получив повышение, вернулся из Москвы в Свердловск, его коллеги сразу заметили, что он жестоко разочарован. Он опоздал на заседание (что было для него нетипично), разломал карандаш на три части (так он обычно делал, когда злился) и стал жаловаться на тех, кто правит страной. Вслух он ругал “трясущихся полудурков [оставшихся с брежневской поры]”, но было ясно, что злится он на новую команду Горбачева. “Мы все замерли и побелели, – вспоминал коллега Ельцина. – Догадались, в чем дело” – в том, что Ельцина сделали всего-навсего “заведующим отделом… Он прямо сказал об этом”
[1112].
Но Ельцин почувствовал себя обиженным еще раньше. Они с Горбачевым неплохо ладили, пока оба занимали посты первых секретарей обкомов, но как только Горбачев перебрался в Москву и стал секретарем ЦК, Ельцин (как отмечает его биограф Тимоти Колтон) счел, что тот держится “властно и снисходительно”. Особенно раздражала Ельцина привычка Горбачева “тыкать” подчиненным: сам Ельцин, хотя был человеком более прямолинейным и откровенным, чем Горбачев, всегда обращался ко всем на “вы”. По словам одного свердловского коллеги, на заседаниях партбюро в замечаниях Ельцина постоянно проскальзывали “нотки неуважения к Горбачеву”
[1113].
Перевести Ельцина в Москву настойчиво рекомендовал Лигачев, но Горбачев и сам обратил внимание на его первые подвиги на новом месте. После того как Ельцин на Московской отчетно-выборной конференции обрушился с нападками на прежнее руководство в городской администрации, обвиняя старые кадры в коррупции, Горбачев поблагодарил его, сказав: “Подул сильный свежий ветер”. Но, как вспоминал Ельцин, сказал он это “без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица”
[1114]. А через месяц, на XXVII съезде КПСС, Ельцин призвал к масштабным политическим изменениям (в частности, предложил ввести “периодическую отчетность” для высших политических руководителей), поднял деликатный вопрос о том, почему сам он не говорил более откровенно на предыдущих съездах, а затем ответил на собственный вопрос: “Тогда мне недоставало смелости и политического опыта”
[1115].
Ельцин брал Москву штурмом. Он ездил на метро, трамваях и автобусах из солидарности с простыми гражданами – и в порядке хорошо продуманной популистской саморекламы. Он запросто заходил в гастрономы, кафе и общежития, добродушно болтал с толпами горожан, ругал негодяев или увольнял их на месте, а время от времени дарил “собственные” часы какому-нибудь особенно добродетельному москвичу. (Телохранитель Ельцина, Александр Коржаков, носил несколько штук запасных часов у себя в кармане.) Оказавшись на посту нового партийного начальника Москвы, Ельцин устроил чистки: уволил заместителей своего предшественника Гришина, две трети секретарей райкомов и 90 % главных чиновников в городской администрации. Ельцин прогнал председателя исполкома Моссовета (мэра города), сидевшего на этой должности 23 года, и дал ему полтора дня на то, чтобы убраться вон. С подачи Ельцина московская партийная газета набросилась на привилегии, которыми пользовалась партийная верхушка: на спецраспределители, куда жены партийных начальников приезжали в лимузинах с личными водителями, на “закрытые” рестораны и дачи, на преимущественное право поступления в университеты и институты для детей партийной элиты. Между тем сам Ельцин выклянчивал поддержку у Политбюро и Секретариата – например, просил для города особого снабжения, в том числе поставки деликатесов, а потом, не добившись своего, жаловался. Кроме того, он начал встречаться с иностранными журналистами. В мае 1987 года у него взяла интервью Дайана Сойер с телеканала CBS
[1116].
В глазах кремлевских товарищей Ельцина все это выглядело просто как самореклама. А ему их реакция на его действия казалась неуважением. Ельцина не устраивало, как Лигачев ведет заседания Секретариата ЦК, и Лигачев в ответ принялся притеснять его – тем более жестко, что до сей поры воспринимал Ельцина как своего ставленника
[1117]. Горбачев тоже копил недовольство. Когда Ельцин возглавил Московский горком партии, и он сам, и все остальные ожидали, что он сразу же получит право голоса в Политбюро, как это происходило со всеми его предшественниками. Но Горбачев сделал его только кандидатом в члены Политбюро. В середине 1986 года Горбачев велел “Правде” меньше писать о Ельцине. По свидетельству Виталия Третьякова, проницательного и наблюдательного журналиста, Ельцин с самого начала “старался делать то, чего, по его мнению, ожидал Горбачев, причем делать это лучше и быстрее других”, но потом, когда заметил, что Горбачев “не испытывает никакой благодарности к рвению и продуманным импровизациям Ельцина”, его “конструктивная агрессия” превратилась в “деструктивную”
[1118].
Именно так следует понимать язвительные замечания Ельцина в адрес Горбачева на заседаниях Политбюро в первые месяцы 1987 года. Ельцин все больше обижался и чувствовал себя одиноким. Несколько очевидцев вспоминают его “пассивную агрессию” (правда, не употребляя этого термина) на кремлевских заседаниях: он нарочито хмурился и подолгу выразительно молчал. Тем временем, у него начались нелады со здоровьем: “Режим работы даже для меня, двужильного, был на самом пределе, – вспоминал Ельцин. – С семи утра до двенадцати, а то и до часу, до двух ночи, и полностью рабочая суббота”. По воскресеньям он ездил с инспекцией по ярмаркам и писал доклады и письма. “Помню, ночью я приезжал домой, охранник открывал дверь ЗИЛа, а сил вылезти из машины не было. И так сидел минут пять-десять, приходя в себя, жена стояла на крылечке, волнуясь, смотрела на меня. Сил не было рукой пошевелить, так изматывался”
[1119].
