В конце 1986 года Ельцин попал в больницу с симптомами повышенного кровяного давления и тревожности. Врачи сказали, что это от переутомления на работе, и заключили, что он “начал злоупотреблять успокоительными и снотворными средствами и пристрастился к алкоголю”. Ельцин отказался сбавлять темпы работы и заявил врачам, что “не нуждается в моральных наставлениях”
[1120]. Однако в октябре 1987 года он сам преподнес такое наставление Горбачеву – с очень неприятными последствиями.
10 сентября, когда в очередной раз собралось Политбюро, Горбачев все еще находился в Крыму, поэтому заседание вел Лигачев. Он устроил Ельцину словесную порку за то, что тот неправильно повел себя в связи с уличными демонстрациями в Москве, устроенными русскими националистами и крымскими татарами, которых Сталин выслал в Среднюю Азию и которые теперь добивались восстановления своей автономии в Крыму. Ельцин разрешил провести митинги в Измайловском парке (к северо-востоку от центра столицы), но не согласовал свой план с Кремлем. В ту же ночь Ельцин засел за сочинение письма Горбачеву. В начале письма он обвинял “некоторых руководителей высокого уровня… и секретарей ЦК” в том, что они выказывают “равнодушие” и “холодное отношение” к его работе. В частности, Лигачев устроил ему “скоординированную травлю”. Отчасти Ельцин винил в этом себя – свои манеры, свое чистосердечие, свой малый опыт работы в Политбюро: “Я неудобен и понимаю это”. Но затем Ельцин обвинил и Горбачева в том, что тот принимает за чистую монету служебное рвение некоторых коллег, явно “перестроившихся” лишь для вида: “Они удобны, и прошу извинить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам”. Ельцин выражал сожаление, что его осложнившиеся отношения с другими членами Политбюро, скорее всего, будут причинять беспокойство Горбачеву – и “мешать вам в работе”. Письмо заканчивалось так: “Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением. Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС”. В последней фразе заключалась не слишком завуалированная угроза обратиться с жалобой в сам ЦК
[1121].
12 сентября, получив письмо Ельцина, Горбачев, по-видимому, не на шутку встревожился, потому что не поленился позвонить ему. Оказавшийся в тот момент рядом Черняев услышал, как Горбачев “говорит [Ельцину] комплименты, убеждает, просит: ‘Подожди, Борис, не кипятись, мы все уладим’”. До 70-летнего юбилея революции оставалось еще два месяца, и Горбачев упросил Ельцина подождать хотя бы до праздника. Положив трубку, Горбачев сказал Черняеву: “Я его уломал: мы уговорились, что у него пока не будет нервных припадков, до праздников он будет сидеть тихо”
[1122].
Горбачев решил, что инцидент исчерпан. Но Ельцин думал иначе. Он запомнил, что Горбачев сказал ему: “Давай встретимся позже”. Ельцин решил, что это “позже” случится все-таки до ближайшего пленума, назначенного на 21 октября. “Стал ждать. Неделя, две недели, – продолжает Ельцин. – Приглашения для разговора не последовало. Я решил, что свободен от своих обязательств, – видимо, он передумал встретиться со мной и решил довести дело до Пленума ЦК”. Пока тянулось это ожидание, Ельцин размышлял. Он боялся, как бы Горбачев не обрушился на него с обвинениями прямо на пленуме и не исключил из кандидатов в члены Политбюро. Сам Ельцин уверял, что его никогда – “не покидало ощущение, что я какой-то чудак, а скорее, чужак среди этих людей”. Поэтому, не желая ждать, когда на него опустится занесенный Горбачевым топор, он решил выступить на пленуме с речью сам. При этом он понимал: “морально надо было готовиться к самому худшему”. Вопреки обыкновению, Ельцин не стал заранее писать текст выступления – “поступил по-другому, и, хотя, конечно, это был не экспромт, семь вопросов я тщательно продумал”. Позже он объяснял это тем, что все-таки “оставлял для себя малюсенькую щелочку для отхода назад… Наверное, мысль эта в подсознании где-то была”
[1123].
Пленум открылся в Свердловском зале
[1124] Кремля с его величественным купольным потолком на высоте 27 метров, коринфскими колоннами и узкой галереей наверху. Члены Политбюро, имевшие право голоса, сидели в президиуме, позади ораторской трибуны, и с возвышения смотрели в зал на членов ЦК и гостей пленума. Кандидаты в члены Политбюро, к которым относился и Ельцин, сидели в первом ряду под сценой. Основу повестки дня составляло обсуждение предстоящего доклада Горбачева в честь юбилея революции. Поскольку текст участникам раздали заранее, чтобы они могли предоставить свои отзывы в письменном виде, никаких устных выступлений из зала теперь не ожидалось. Однако в начале заседания Лигачев “произнес традиционную формальную фразу: ‘Прения открывать не будем?’ …Из зала раздались послушно-согласные голоса”
[1125].
И тут Ельцин нерешительно поднял, а потом опустил руку. Но Горбачев успел заметить: “Вот что-то хочет сказать Б. Н. Ельцин”. “Ну, – сказал Лигачев, – так давайте решим: открывать дискуссию?” Снова крики из зала: “Нет!” Лигачев: “Нет”. Ельцин приподнялся, потом снова сел. Опять Горбачев: “Товарищ Ельцин хочет выступить”. Лигачев пригласил Ельцина на трибуну. Ельцин медленно поднялся на сцену, вид у него был взволнованный. Вначале он молча стоял у трибуны, а потом заговорил, первые секунды с трудом сдерживая эмоции, но постепенно чувствуя себя все более и более уверенно
[1126].
Прежде всего Ельцин набросился на Лигачева с критикой его стиля работы – “недопустимые разносы, накачки”, а потом принялся за Горбачева, правда, не упоминая его имени. Вся эта похвальба о том, чего перестройка достигнет за первые два-три года, оказалась пустозвонством, однако звучат уже новые обещания. “Призываем принимать все больше документов и все больше принижаем их значение. Одно за другим… это уже неверие вызывает”, и “начался упадок в настроении людей”, потому что “реально люди ничего не получили” от перестройки. Между тем “наблюдается рост славословия со стороны некоторых членов Политбюро в адрес Генсека”, что “недопустимо” сейчас, когда “закладываются демократические формы товарищества”. Еще недавно Горбачев и сам справедливо разоблачал былые злоупотребления вождя, который был “огражден от всякой критики”. Ну а сейчас снова зарождается “культ личности”. Ельцин выступал в течение четырех или пяти минут. Закончил он так: “Видимо, у меня не получается работа в составе Политбюро по разным причинам: и опыта нет, и другое. И отсутствует поддержка, особенно со стороны товарища Лигачева. Я ставлю вопрос об освобождении меня от кандидатства в члены Политбюро. А что касается поста первого секретаря МГК [Московского городского комитета], пусть пленум МГК решает”
[1127].
