Поединок, состоявшийся 21 октября, навредил Горбачеву почти так же сильно, как Ельцину. В глазах тех, кто был в курсе дела (текст выступления Ельцина опубликовали лишь два года спустя, но в высших кругах все узнали о нем очень быстро), эта стычка затмила юбилейный доклад Горбачева. Она показала, что гласность заканчивается у порога Кремля. Она превратила напряженные отношения между Горбачевым и Ельциным в глубокую взаимную вражду
[1135].
Еще оставалась возможность примирения. Вскоре после пленума собралось бюро Московского горкома партии. Там Ельцина осудили за то, что он не пытался согласовать с горкомом вопрос о своей отставке, но предложили ему остаться на посту. Нового мэра Москвы, назначенного Ельциным, отправили в Кремль – доложить об итогах заседания, но Горбачев отказался его принять. Ельцин вновь принес свои извинения на заседании Политбюро 31 октября: признал, что “самолюбие” завело его слишком далеко, и попросил оставить его на посту первого секретаря МГК. Горбачев ответил, что не считает Ельцина “противником перестройки”. Но Ельцина он все равно не простил
[1136]. Ельцин повторил свою просьбу в письме, написанном 3 ноября, но Горбачев отклонил ее, сказав своим помощникам: “Возомнил себя народным героем”. 10 ноября Черняев посоветовал Горбачеву примириться с Ельциным, чтобы сохранить союзника, способного мыслить по-реформаторски. Если бы Ельцину позволили остаться на посту главы Московского горкома, по мнению его биографа Тимоти Колтона, возможно, он еще смирился бы с потерей кандидатства в Политбюро: “чего-то в этом роде он хотел еще с сентября, но с компенсацией в виде возможного возвращения туда”
[1137].
Однако к 10 ноября события приняли очень странный оборот. Днем раньше Ельцина нашли в его кабинете всего в крови. Оказалось, что он распорол себе грудь и живот канцелярскими ножницами. Раны были настолько поверхностными, что не понадобилось даже накладывать швы. Из этого Колтон заключает, что скорее это была “вспышка гнева, раздражения, быть может, ненависти к себе”, чем настоящая попытка самоубийства. Сам Ельцин позднее объяснял это просто “срывом”. Но к его возращению из больницы жена на всякий случай убрала подальше все охотничьи ножи, ружья и стеклянные предметы в доме, а потом стала следить за тем, чтобы он не злоупотреблял лекарствами, полученными по рецептам
[1138].
“Вот сволочь! – подумал тогда Горбачев. – Весь кабинет свой кровью перепачкал”
[1139]. Горбачев с Лигачевым назначили пленум Московского горкома на вечер 11 ноября, чтобы там официально снять Ельцина с должности первого секретаря. По словам Горбачева, врачи заверили его, что состояние здоровья Ельцина стабилизировалось, поэтому он позвонил Ельцину в больницу и велел приехать на пленум. Но доктор Чазов вспоминал другое: он предостерегал, что посещение пленума может оказаться опасным для здоровья Ельцина, а сам Ельцин говорил Горбачеву, что даже до уборной не может дойти без посторонней помощи. Горбачев подсластил свое “приглашение”, сказав, что готов перевести Ельцина в правительство – в качестве министра, но добавил к этому фразу, которую Ельцин всегда ему потом напоминал: что он никогда больше не пустит Ельцина в большую политику
[1140].
Ельцин согласился приехать. Когда за ним в больницу явились охранники-кагэбэшники, чтобы доставить его на пленум, его жена тщетно пыталась их остановить. Ельцин прибыл на пленум весь перебинтованный, с багрово-лиловым лицом. Врачи накачали его анальгетиками и спазмолитиками. “Я почти как робот… сел в машину”, – вспоминал Ельцин. Горбачев позднее утверждал, что хотел избежать “скандала”, хотел подойти к “делу Ельцина” по-новому, в духе времени. Выступая перед собранием, он сам изо всех сил хвалил “положительные стороны” Ельцина и защищал его право критиковать Политбюро, Секретариат и “отдельных товарищей”. В условиях гласности, говорил он, все это абсолютно “нормально”. Недопустимо другое: он сделал это в “ответственный политический момент”, когда “внимание ЦК было сосредоточено на принципиальных вопросах теории и практики нашего развития”. Ну а когда бывало иначе? И от чего могла защитить гласность, если она не защищала в таких случаях? Кроме того, Горбачев позволил себе еще несколько резких выпадов в адрес Ельцина: не выдвинул “ни одного конструктивного предложения”, обнаружил “полную политическую и теоретическую беспомощность”, повел себя как демагог
[1141]. После такого другие ораторы могли нападать на Ельцина уже без малейшего стеснения.
Кагэбэшники отгородили первые три ряда в зале для заранее подготовленных ораторов. Ельцин вспоминал, что они были “все покрасневшие, все дрожащие… как борзые перед охотой”. “Вы все разбили в пух и прах”, – прорычал ему бывший начальник райкома. “Партийное преступление” и “кощунство” – так охарактеризовал поведение Ельцина другой районный начальник. Еще один оратор выступил со следующим обвинением: антикоммунисты пытаются сделать из Ельцина “Иисуса Христа, который за свою страшно революционную приверженность к социальному обновлению и демократии пострадал”
[1142].
Когда все высказались, Ельцин с большим трудом поднялся на трибуну, причем Горбачев поддерживал его под локоть. Теперь он каялся еще более униженно, чем в прошлый раз, перед “Михаилом Сергеевичем Горбачевым, чей авторитет так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире”. Ельцин пытался “бороться с амбициями”, но, как сам он признался, “безуспешно”. Московский городской комитет партии освободил Ельцина от должности и избрал вместо него Льва Зайкова. Поскольку окутывание тайной того, что произошло на пленуме ЦК 21 октября, только породило слухи о Ельцине-мученике, на сей раз в “Правде” напечатали отредактированный текст выступлений на пленуме горкома. А 17 ноября ТАСС объявил, что Ельцина назначили (с понижением в должности) первым заместителем председателя Госстроя СССР. Через три месяца Зайков хвастался: “Эпоха Ельцина закончилась”
[1143].
