К 1988 году на экраны уже выпустили большинство фильмов, пролежавших “на полке” до 1985 года. Между тем полные энтузиазма советские граждане выстраивались в длинные очереди к кинотеатрам, чтобы посмотреть самые разные западные фильмы: “Пролетая над гнездом кукушки”, “Амадей”, “Кордебалет”, “Данди по прозвищу Крокодил”, “Пурпурная роза Каира”. В рамках беспрецедентного фестиваля американского кино за одну неделю было показано тридцать фильмов, ни один из которых ранее не демонстрировался в Советском Союзе.
Если подавляющая часть советской интеллигенции с восторгом отнеслась к новой откровенности в печати, то Егор Лигачев смотрел на вещи мрачно. В его мемуарах говорится о том, как он воспринимал тогдашний поток свободных высказываний: “О былых беззакониях заговорили едко, со злорадством… обывательски смакуя беды, выпавшие на долю старших поколений”, как будто “во всем виновата общественная система, а значит, ее надо заменить”. Самозваные эксперты “опрометью кинулись сокрушать все святыни прошлого”, они “действовали как хищники, терзавшие наше общество, разрушавшие историческую память народа, оплевывавшие такое святое понятие, как патриотизм, порочившие чувство гордости за Родину”, стремились “низвести великую державу до роли второстепенной страны”
[1159]. В ту пору Лигачев еще не демонстрировал подобные взгляды открыто, но в своем выступлении в феврале 1988 года он уже заговорил о “некоторых людях”, которые изображают всю советскую историю “как цепь сплошных ошибок”. А на пленуме ЦК, состоявшемся несколько позже в том же месяце, он потребовал “бдительности к идеологическому врагу”
[1160].
Горбачев все еще восхищался Лигачевым – он считал его крепким орешком (“не подарок”), “открытым, прямым”, “человеком культуры”, который очень хорошо относится к жене: “был настоящим однолюбом”, что, по мнению Горбачева, “говорит о многом”
[1161]. По словам Черняева, Горбачев испытывал к Лигачеву личную симпатию. С большим трудом поднявшись над собственным прошлым типичного партаппаратчика, Горбачев не желал проявлять жесткость по отношению к коллегам, которым это не удалось. Кроме того, продолжает Черняев, Горбачев “преувеличивал силу своего ‘обаяния’, уверенный, что ‘на нем сойдутся’ все разумные политики и никто из них не осмелится встать ему поперек”
[1162]. Грачев добавляет, что Горбачев был избалован “не снижавшейся всенародной поддержкой перестройки”, а потому не сомневался, что ему удастся примирить между собой враждующие лагеря, не придавая большого значения первым открытым столкновениям между своими соратниками. Горбачев говорил Черняеву, что “вежливых выражений у Лигачева не хватает”, зато “он честно беспокоится о деле, о перестройке”. Он заверял либерала Егора Яковлева, главного редактора “Московских новостей”, что Лигачев “не видит все в одном темном цвете”. Еще в августе 1987 года Горбачев, отдыхая в Крыму, получил письма “от трех Егоров” (Лигачева, Яковлева и Арбатова, директора Института США и Канады). К тому времени Лигачев, с одной стороны, и Яковлев с Арбатовым, с другой стороны, уже были заклятыми врагами. Однако Горбачев говорил Черняеву: “Все три Егора озабочены одним и тем же. У всех тревога, что перестройка, не дай бог, захлебнется”. Правда, их позиции различаются, но это как раз и есть плюрализм. “В общем, пусть не паникуют, – сказал Горбачев своему ближайшему помощнику. – Давай, Анатолий, их всех будем объединять”
[1163].
Отношение самого Горбачева к гласности оставалось тщательно взвешенным. “Консерватизм сейчас – главное для нас препятствие”, – говорил он Черняеву 19 января, но добавлял: “Но нельзя благодушно относиться и к левачеству, к любителям громких фраз”. На встрече с писателями, художниками и представителями прессы он одновременно поощрял и сдерживал их, призывая переосмыслять историю, но без лишнего шума, не только “изобличать”, но и “показывать наши достижения”, не только публиковать материалы, с которыми они сами солидарны, но и приветствовать разные точки зрения
[1164]. Прибегая к выражениям, которые гораздо больше напоминали работы Джона Стюарта Милля, чем сочинения Маркса или Ленина, он советовал своим слушателям больше слушать и “уважать друг друга”, чтобы из их принципиального обмена мнениями происходило общее благо
[1165].
В воскресенье 13 марта “Советская Россия” опубликовала открытое письмо под заголовком “Не могу поступаться принципами” (эту фразу сам Горбачев произнес месяцем ранее, выступая перед ЦК). Автор письма, Нина Андреева, называла себя преподавателем химии в одном из ленинградских вузов. На следующее утро Горбачев уезжал с четырехдневным визитом в Югославию и статью прочесть не успел. Его главный союзник, Александр Яковлев, находился в это время в Монголии.
“Написать это письмо я решила после долгих раздумий”, – так начинала Андреева. Она уверяла, что ей нравится политическая активность студентов, навеянная перестройкой. Прогуливаясь вместе “по заснеженным аллеям” парка в Петергофе, любуясь его знаменитыми золочеными статуями, писала она, мы “спорим. Спорим! Молодые души жаждут разобраться во всех сложностях, определить свой путь в будущее. Смотрю на своих юных разгоряченных собеседников и думаю: как же важно помочь им найти истину”.
Вначале Андреева довольно нейтрально перечисляет темы, которые они обсуждают: “О чем только не заходит разговор! О многопартийной системе, о свободе религиозной пропаганды, о выезде на жительство за рубеж, о праве на широкое обсуждение сексуальных проблем в печати, о необходимости децентрализованного руководства культурой, об отмене воинской обязанности”. Но вот “словотолчение” ее студентов на другие темы, которые Андреева иронично ставит в кавычки, выводило ее из себя, – о “терроризме”, “политическом раболепии народа”, “нашем духовном рабстве”, “всеобщем страхе”, “засилии хамов у власти”. Она утверждала, что тема репрессий “гипертрофирована в восприятии части молодежи, заслоняет объективное осмысление прошлого”. Студентам вколачивают в голову “откровения ‘о контрреволюции в СССР на рубеже 30-х годов’, о ‘вине’ Сталина за приход к власти в Германии фашизма и Гитлера”.
Себя Андреева отнесла к обычным людям, упомянула, что ее родственники тоже пострадали при Сталине и что она разделяет “гнев и негодование по поводу массовых репрессий, имевших место в 30–40-х годах по вине тогдашнего партийно-государственного руководства”. Но “одержимость критических атак” на Сталина искажала общую картину “эпохи, связанной с беспримерным подвигом целого поколения советских людей”. Андреева намекала на то, что в “антисталинских” эксцессах виноваты евреи и представители других этнических и социальных групп. Она осуждала “духовных наследников” Троцкого, который, как всем известно, был евреем. Она обвиняла сторонников “леволиберального интеллигентского социализма” в том, что они прославляют такое чуждое социализму понятие, как “самоценность личности”, в то же время стремясь “малейшие проявления национальной гордости великороссов записывать в графу великодержавного шовинизма”
[1166].
