“Я считал, что должен попасть на XIX партконференцию и обязан там выступить… объяснить людям, что же произошло на октябрьском пленуме [1987 года]”, – писал позже Ельцин. Оставаясь членом ЦК, он имел право присутствовать на конференции, но этого было мало: “Если бы я оказался не избран на конференцию, для меня это было бы тяжелейшим ударом”. Его пытались выдвинуть сторонники в Москве и Свердловске, но партаппаратчики каждый раз отсеивали его кандидатуру. В последний момент оказалось, что Ельцина избрали одним из тринадцати делегатов от Карелии. Карельские делегаты сидели на балконе, высоко-высоко, чуть ли не под потолком, и президиум с Горбачевым был оттуда еле виден. Ельцин “подготовился к выступлению достаточно боевому”, но чтобы выступить, нужно было получить разрешение председателя, а между тем все записки с просьбой о предоставлении слова, которые он передавал вниз Горбачеву, оставались без ответа.
В последний день конференции, так и не получив права выступить, Ельцин сообщил карельской делегации: “Товарищи, у меня выход один – надо штурмом брать трибуну”. Спустился с балкона, прошел через двустворчатые двери, которые вели прямо к трибуне, поднял над головой красный делегатский мандат и, глядя Горбачеву в глаза, зашагал по длинному проходу прямо к президиуму. “Каждый шаг отдавался в душе, – вспоминал Ельцин. – Я чувствовал дыхание пяти с лишним тысяч человек, устремленные со всех сторон на меня взгляды”. Дойдя до президиума, он поднялся на три ступеньки, подошел к Горбачеву и потребовал слова.
“Сядьте в первый ряд”, – скомандовал Горбачев. Ельцин неохотно повиновался, а через некоторое время к нему подошел какой-то сотрудник и попросил выйти из зала, чтобы переговорить с кем-то из руководителей. Ельцин отказался, но все-таки отошел к двойным дверям и там остановился. К нему снова подошел помощник Горбачева и пообещал, что ему предоставят слово, но только после того, как он вернется к своей делегации. Ельцин заартачился, снова зашагал по проходу и уселся в первом ряду, прямо перед Горбачевым.
Наконец Горбачев сдался, не желая, чтобы его обвинили в попрании гласности. Ельцин проговорил больше пятнадцати минут. Он выступил в поддержку некоторых реформ, предложенных Горбачевым, но раскритиковал его за неумение добиться как раз того, чем так гордился Горбачев: за отсутствие “достаточного анализа” прошлого “в разрезе истории”, “анализа современной обстановки в обществе”. “И, как результат перестройки, – продолжал Ельцин, – за три года не решили каких-то ощутимых реальных проблем для людей”.
Потом Ельцин попросил о политической реабилитации себя лично. “Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда все”, – добавил он многозначительно. Горбачев приободрил его: “Борис Николаевич, говори, просят”
[1258]. И Ельцин продолжил. А потом, как уже было осенью 1987 года, на него набросились. Гранин вспоминал, что Лигачев, “будто засучив рукава, скомандовал своим шакалам растерзать Ельцина в клочья”
[1259]. Горбачев тоже присоединился к травле – но не так кровожадно, как другие: он с удовлетворением отметил, что Ельцин похвалил многие его реформы. И все же примерно треть заключительного слова он посвятил перечислению давних грехов Ельцина, в которых тот провинился еще прошлой осенью, и, конечно же, опровержению слов Ельцина о том, что в горбачевском докладе не было “глубокого анализа”
[1260].
“М. С. – ему бы встать выше схватки Лигачев – Ельцин, – записал Черняев в дневнике. – А он… фактически присоединился к Лигачеву, во всяком случае ‘стерпел’ его платформу и его оскорбления”. И не потому, что Ельцин представлял для него политическую угрозу (как выразился его биограф Колтон, вплоть до весны 1989 года “Ельцин пребывал в политической сумеречной зоне”), а потому, что, как справедливо полагал Черняев, у Горбачева был “ [ельцинский] комплекс”. Кроме того, добавляет Черняев, масла в огонь подлила жена Горбачева. “М. С. не хотел говорить о Ельцине”, но когда он был в задней комнате в перерыве после выступления Ельцина, “вдруг вошла Раиса Максимовна. И начала возмущенно поносить Ельцина. И что ‘это нельзя так оставлять’. И вопрос был решен”. А еще Яковлев говорил Черняеву, будто Горбачев боится, что Ельцин (или какой-нибудь другой оратор) начнет критиковать его жену и сорвет “большие аплодисменты”. Хотя Раису многие недолюбливали, она еще не становилась мишенью прямых политических нападок. Но от Ельцина всего можно было ожидать. Горбачев старался всячески оберегать жену и, по словам Черняева, боялся задеть ее авторитет
[1261].
После этого бурного выплеска чувств делегаты конференции снова присмирели и послушно одобрили горбачевскую программу. Они постановили реорганизовать к осени партийный аппарат. Для этого предложили разработать новые законы и проголосовали за внесение в конституцию поправок, которые должны были изменить устройство правительства. Горбачев огорошил делегатов, предложив созвать новый Съезд народных депутатов не когда-нибудь в отдаленном будущем (как они думали), а следующей же весной, а выборы в новые местные советы провести осенью 1989 года, но они проглотили и это. Даже против довольно спорной идеи поставить партийных функционеров во главе местных советов проголосовало не так много человек. В результате, дивился помощник Горбачева Вадим Медведев, оказалось, что можно “осуществить практическую реформу политической системы примерно в течение года”
[1262].
Горбачев добился своего. В ходе конференции, когда звучали наиболее враждебные речи, Горбачев, по наблюдениям члена Политбюро Долгих, “сидел с мрачным видом. Немногим под силу вынести такую критику”
[1263]. Но сам Горбачев вспоминал потом, что “оказался в роли капитана корабля в бушующем океане” – корабль “ложился то на левый, то на правый борт. Иной раз закладывало так круто, что казалось, штурвал вот-вот вырвется из рук. И чисто по-человечески, не скрою, я испытал удовлетворение, что сумел удержать ситуацию в руках, не сбиться с проложенного курса”
[1264].
Как обычно, Горбачев преуменьшил свою личную гордость. Но другие ее замечали. Накануне последнего дня конференции, по словам Черняева, он просто “кипел”. А через несколько дней внезапно решил пройтись пешком (а не ехать на лимузине) от Кремля до здания ЦК – вначале через Кремль, где ходили толпы туристов и экскурсантов, а потом по улицам до Старой площади. В результате, писал Черняев (который сопровождал его в этой прогулке), вышло “ошеломление полное”. “Кто в растерянности останавливается… кто тянется жать руки. Женщины попросту на шею бросаются. Он пытается говорить, а у людей пропадает дар речи”. Иностранцы тоже не отстают – “каждый норовит себя назвать, пожать руку, дотронуться до пиджака”. “Вдруг подбежала какая-то провинциальная женщина и кричит: ‘А я? А я?’ Он ее обнял”. В другом месте “один наш мужик положил ему руку на плечо, говорит: ‘Михаил Сергеевич, поменьше работайте, берегите себя, видно ведь, как вы устали’. М. С. тоже похлопал его по плечу. ‘Ничего, – говорит, – друг, выдержим. Только сейчас и работать. Отдохнем потом’”. Упиваясь народным восхищением, Горбачев вспомнил о том, какой большой путь он проделал. И сказал Черняеву: “Пойдем… по улице Разина. Хочу пройти мимо гостиницы ‘Россия’. Я всегда тут останавливался, когда, бывало, из Ставрополья приезжал”
[1265].
