Отношение Горбачева к Черняеву и к другим помощникам тоже менялось. Он по-прежнему проявлял “непосредственность” и зачитывался стенограммами первых съездов партии после 1917 года, все еще “увлеченно, как начинающий студент, читал вслух куски, комментировал, делал выводы для нас сегодня, очень точно философствовал по поводу полемики на тех… съездах”. Но он больше не разговаривал со своими помощниками, как выражается Черняев, “запросто”. Теперь, если Горбачев не соглашался с Черняевым, “он тут же перебивал и довольно безапелляционно излагал свое, давал понять, что на этом дискуссия и закончена”.
Черняев одновременно и обижался, и понимал, что это глупо. Ведь его шеф “переворотил всю страну. Вернул ей нормальный человеческий образ… спас человечество от катастрофы…” И добавлял: “А я кто такой?” Но это новое обращение с помощниками, этот “инструментальный подход” (“Делает человек свое дело – и пусть, что приемлемо, возьму, что нет – отброшу. А объясняться с ним некогда и незачем. Переживет!”) предвещал неприятности и за пределами горбачевского близкого круга. “Такое отношение ко мне и другим, кто ‘из этого лагеря’ готов говорить ему то, что думает и что действительно знает, чревато новыми выбросами непоследовательности и просто оплошностями”
[1304].
Ни один из изъянов, обозначившихся к концу 1988 года, сам по себе не был роковым. Но они продолжали накапливаться, а положение Горбачева – ухудшаться. В эпилоге, который Черняев приписал в 1999 году к своим записям за 1988 год, утверждалось: “Если правомерно говорить о трагичности судьбы Горбачева (в большом, шекспировском смысле), то именно в 88-м году не только его помощник, но и сам Горбачев впервые это почувствовал”
[1305].
Глава 10
Перед бурей
1987–1988
“Мы должны убираться оттуда”, – заявил Горбачев на заседании Политбюро 2 июня 1986 года. “Как бы не потерять время! – заметил он 13 ноября. – Происходит привыкание. Ну что ж, мол, идет война”. Шеварднадзе, только что вернувшийся из Афганистана, заявил на заседании Политбюро 21 января 1987 года: “[Мы,] по существу, воевали против крестьян”. “Мы вошли туда, не зная абсолютно психологии людей, реального положения… И все, что мы делали и делаем в Афганистане, несовместимо с моральным обликом нашей страны”. Даже Лигачев согласился: “Не можем мы военным путем принести им свободу… Мы в этом деле потерпели поражение”. Аналогичного мнения придерживался министр обороны маршал Соколов: “Такую войну выиграть военным путем невозможно”. 23 февраля к хору этих голосов присоединился даже сам Громыко: перекрыть афгано-пакистанскую границу невозможно, значит, Москве нужно заканчивать эту войну
[1306].
Победить было невозможно, но проигрывать тоже не хотелось. Советские войска никак не могли одержать верх над противником, но и правительство, сидевшее в Кабуле, не могло справиться с ним своими силами. 26 февраля 1987 года Громыко говорил: “Я ни на грош не верю, что может быть создана собственная афганская армия, сколько бы мы ни вкладывали туда средств. Тем не менее у нас нет альтернативы – ничего не остается, как снабжать ее”. Владимир Крючков, главный специалист по афганскому вопросу в КГБ (которому вскоре предстояло возглавить это ведомство), отказывался “уходить, бежать, бросать все”: нельзя допускать, чтобы там “был создан плацдарм… Ираном, Турцией, фундаменталистами”. Шеварднадзе, несмотря на хаос, который он своими глазами увидел в Афганистане, – или, скорее, как раз из-за этого хаоса – считал своим долгом, как он заявил 11 июня, “помогать” президенту Наджибулле и “верить ему”. В июле Горбачев встретился с Наджибуллой в Москве, и после этой встречи, со слов самого Горбачева, стало ясно, что все пропало. Но он разработал план из восьми пунктов, позволявший избежать “позорного” выхода, который привел бы только к новому кровопролитию: нужно начать переговоры под эгидой ООН, привлечь к сотрудничеству Вашингтон, обеспечить Кабул лучшими экспертными консультациями, проводить более целенаправленные военные операции, предложить повстанцам войти в правительство, реорганизовать правящую партию страны, начать переговоры с афганскими эмигрантами, создать при Политбюро комиссию по Афганистану, во главе которой будет стоять два человека, громче других выступавших против ухода из Афганистана, – Шеварднадзе и Крючков
[1307].
“Втянули нас, ё.т.м., в Афганистан, – записал Черняев в своем дневнике 28 августа, – и не знаешь, как вылезти теперь”. (Не менее желчно отозвался он и об иждивенчестве марксистов в Африке, которых там “до х…” и которых Москва поддерживала с брежневских времен.) Следует отдать Горбачеву должное: Черняев мог свободно высказываться (надо полагать, в несколько более пристойных выражениях, чем в личном дневнике) против новых инициатив по поддержанию кабульского правительства. Однако осенью 1988 года в ответ на такие его протесты Горбачев посетовал, что “вот, мол, есть такие, которые… предлагают фактически бросить Наджиба на произвол судьбы” и т. д. Черняев записал, что когда Яковлев, вторя ему, выступил на заседании Политбюро с возражениями, Горбачев “совсем разошелся (как всегда, когда внутри чувствует, что не прав, заводится и когда речь заходит о Ельцине или Карабахе)”
[1308].
Начиная с осени 1987 года Москва настойчиво добивалась помощи от Вашингтона, чтобы сделать возможным свой уход из Афганистана. В сентябре Шеварднадзе сказал Шульцу в частной беседе, что СССР скоро выйдет из войны. От американцев Горбачеву требовалось главное: чтобы они прекратили поставлять оружие моджахедам, когда Москва начнет вывод войск. По словам посла Мэтлока, если бы Горбачев предложил такую сделку в конце 1985 года, “он, скорее всего, получил бы тогда от США то, чего с таким трудом приходилось добиваться в 1988-м”
[1309]. Теперь же Рейган был настроен оказывать повстанцам максимальную помощь
[1310]. Видя, что США не желают идти на уступки, Горбачев тем не менее объявил 8 февраля 1988 года, что вывод советских войск начнется 15 мая 1988 года и завершится в течение 10 месяцев
[1311]. Международное соглашение, подписанное 14 апреля в Женеве (между Афганистаном и Пакистаном с участием СССР и США в качестве гарантов), давало Горбачеву лишь минимальное дипломатическое прикрытие. Поскольку моджахеды не участвовали в подписании соглашения, советским войскам предстояло выходить из Афганистана под огнем противника, и ясно было, что гражданская война продолжится, а режим Наджибуллы останется с повстанцами один на один. В своих выступлениях той весной Горбачев как мог старался делать хорошую мину при плохой игре (ведь речь шла об унизительном поражении, как он признавал ранее). “Я слышу и такие разговоры: потеряли Афганистан, – говорил он на встрече с издателями, писателями и другими культурными деятелями 7 мая. – Будто мы его раньше нашли”. Погибло около 13 тысячи советских солдат; 43 тысячи получили ранения и увечья; больше миллиона прошли через “кошмар” афганской войны; страна тратила на эту войну по шесть миллиардов рублей в год. “Со всех точек зрения – и человеческой, и экономической – мы должны выбраться оттуда”
[1312].
