Тут собеседники перешли чуть ли не на крик, так что даже пришлось закрыть окна, “распахнутые в теплую ночь”, и охранникам, находившимся в саду, было велено отойти подальше от дома, чтобы они ничего не услышали. Вечер был “основательно попорчен”, вспоминал Горбачев, но это не помешало супругам Чаушеску устроить Горбачевым на следующий день экскурсию по Бухаресту. Политика невмешательства, хоть немного и истрепалась, по-прежнему оставалась в силе
[1342].
До лета 1988 года, несмотря на все разговоры Горбачева о невмешательстве, консервативные восточноевропейские правители, вероятно, полагали, что советские войска придут им на помощь, если их собственные народы посмеют взбунтоваться
[1343]. Лишь когда Горбачев понял это, его пассивный подход начал меняться. Как подчеркивает Левек, нельзя сказать, что Москва встала на путь “прямого вмешательства и нажима с целью изменения государственного строя” – скорее, с лидерами соцстран стали “меньше деликатничать”, откровенно намекая, что если они не перейдут к реформам, их ждут тяжелые последствия. Выступая в декабре в ООН, Горбачев сделал особый упор на то, что каждый народ обладает суверенным “правом выбирать” собственную судьбу, и объявил об одностороннем выводе из Восточной Европы советских войск численностью 500 тысяч человек. Эта новость прозвучала как гром среди ясного неба. Но даже в тот момент, как позже уверял Грачева Шахназаров, у Горбачева не было ни “практического анализа”, ни “тактической программы”, не говоря уж о “стратегическом плане” действий в отношении Восточной Европы
[1344].
Горбачевская стратегия в отношении Западной Европы поначалу тоже не отличалась ясностью. Его предшественники надеялись вбить клин между этими странами и США, чтобы в конце концов избавить европейский континент от влияния Вашингтона. 27 февраля 1987 года Горбачев на заседании Политбюро подтвердил важность этой задачи – “выгнать Соединенные Штаты из Европы. Удастся ли нам это? Не знаю. Но к этой цели нужно стремиться”. Однако уже месяц спустя, в беседе с министром иностранных дел Италии Джулио Андреотти, Горбачев отрицал, что ставит перед собой такую цель: “Мы же реалисты”. А еще через две недели, выступая в Праге, он рассказал о своей мечте построить “общеевропейский дом”, которая в итоге привела к смелой, но неудачной попытке разрушить барьеры между Западной и Восточной Европой, распустить НАТО, отменить Варшавский договор и уже единым континентом налаживать отношения с США
[1345].
Пока же Горбачев прибегал к традиционной дипломатии, стремясь улучшить отношения с Парижем, Бонном и Лондоном ради них самих, а также для того, чтобы в дальнейшем легче было найти подход к Вашингтону. Но, к сожалению, Франция была слишком занята своей внутренней политикой, а канцлер ФРГ Коль в интервью журналу Newsweek, опубликованном 27 октября 1986 года, сравнил Горбачева с главным нацистским пропагандистом Йозефом Геббельсом. Миссис Тэтчер собственным примером демонстрировала, что с Горбачевым можно “иметь дело”, как она и предсказывала в 1984 году, но у них по-прежнему оставалось много идейных разногласий. И все-таки к концу 1988 года Горбачеву было примерно настолько же уютно с западноевропейскими лидерами, насколько неуютно – с восточноевропейскими руководителями (отчасти потому, что им было уютно с ним). В июле 1987 года Черняев заметил, что, “кто бы ни сидел против М. С. (за исключением, пожалуй, представителя Каддафи) – они верят ему… Они верят, что он хочет делать именно то, что говорит им, а также и публично. Другое дело – что не может всего сделать, даже большей части того, что говорит. В беседе с ним невозможно лукавить, играть. Он открыт и обезоруживает любого ‘классового’ противника, потому что всем своим поведением приглашает его быть прежде всего нормальным человеком”
[1346].
Черняев, безусловно, преувеличивал. Но если Горбачева и посещало подобное ощущение собственной виртуозности, если он и сознавал, как она действует на его собеседников (а в этом можно почти не сомневаться), то неудивительно, что ему легче давалось общение с противниками, нежели с союзниками.
После выборов во Франции в марте 1986 года Миттерану пришлось “сосуществовать” (таким техническим термином пользуются французские политики) с премьером-консерватором Жаком Шираком, который не доверял Горбачеву. И именно Ширак оказался за столом переговоров на следующем франко-советском саммите, состоявшемся в мае 1987 года в Москве. Ширак очень долго перечислял все грехи советской внешней политики до 1985 года. Как говорил потом Горбачев членам Политбюро, во многом – особенно в военных вопросах – Ширак “занимает позицию хуже Тэтчер”
[1347]. К счастью для Горбачева, Миттеран поддерживал прямые связи с Москвой, и в ноябре 1988 года переговоры в Москве уже с его участием прошли значительно лучше. Миттеран, как и Горбачев, выступал против вашингтонской космической программы “звездные войны” и в целом приветствовал идею “общеевропейского дома”. Но Горбачев особо подчеркивал и личные качества Миттерана. Из всех лидеров, с которыми ему доводилось вступать в переговоры, Миттеран оказался “самым интересным и содержательным” собеседником. “Огромный кругозор, образованность”
[1348]. Как позже выразился Горбачев, Миттеран “не только все понимал, но и тонко чувствовал”.
Коль в своем интервью Newsweek сказал, что Горбачев вселяет больше надежд, чем его предшественники, но все равно остается коммунистическим лидером с “пропагандистским чутьем”. Геббельс тоже был “специалистом по пропаганде”, добавил Коль. Это замечание оскорбило Горбачева, и ему понадобилось больше года, чтобы избавиться от неприятного осадка. Конечно, нельзя было закрывать глаза на экономический и политический вес Западной Германии, но, по словам Черняева, Горбачеву хотелось “проучить немцев”, просто игнорируя Коля
[1349]. Уже 26 февраля 1987 года Горбачев вопрошал в Политбюро: “Как подобрать ключи к Колю?”
[1350] Но пока что он был готов принять только Рихарда фон Вайцзеккера, федерального президента ФРГ, и наметил встречу с ним на июль 1987 года.
