В марте 1989 года на пленуме ЦК Горбачев не сорвал аплодисментов, а несколько других ораторов в своих выступлениях даже не удосужились упомянуть его имя. В апреле, на другом пленуме, решив применить давление в старом бюрократическом духе, Горбачев объявил о том, что больше сотни членов и кандидатов в члены ЦК, которые ушли на пенсию и “не могут активно участвовать в партийной и государственной работе”, теперь “сами слагают с себя полномочия” и просят вывести их из ЦК. Большинство этих “добровольцев” кротко благодарили Горбачева за поддержку и доверие. Но остальные бросились грудью на амбразуру и начали открыто критиковать политику Горбачева (провал экономических реформ, терпимость к националистам, появление клеветы на партийных чиновников в печати, развал армии). По словам Медведева, это было “первое по существу массированное выступление консервативных сил в партии против Горбачева”. На следующий день Горбачев ругал своих критиков и даже обвинял их в заговоре. “Смотри-ка, – говорил он Черняеву, – выступления-то все были скоординированы, говорили как по-писаному… будто с одной кальки”. Но сам он не нанес ответного удара ни во время пленума, ни после него: он предпочел истолковать тот “прямой разговор” на пленуме как верный признак того, что партия возвращается к здоровым, открытым дебатам ленинских времен
[1500].
Такая сдержанность была тактически продумана. Хотя партия, всегда считавшаяся авангардом, начала откатываться в арьергард, как написал Горбачев в своих мемуарах, он хотел немного взбодрить ее, одновременно создавая новые институты, к которым отойдет часть ее прежних функций. Поэтому его самообладание можно расценить как уверенность в том, что все еще возможно поправить и опасность не столь уж велика. Впрочем, за этой его тактикой скрывались и настоящие метания. “Ходим по острию бритвы”, – говорил он помощникам 17 января. Но “обречены выработать… решения”, замечал он уже неделю спустя. В беседах с Вадимом Медведевым, которые происходили в начале февраля, во время отпуска Горбачева на Черном море, отражалась тревога – и из-за слов Сахарова, предсказавшего в интервью французской газете, что Горбачева вскоре могут сместить консерваторы, и из-за нараставших волнений в Литве. Во время того отпуска он пытался побороть эту тревогу, трудясь над новой книгой, которую вначале собирался назвать “1988 год – год переломный”. Свои основные идеи он надиктовал в Пицунде, затем поручил написать черновой вариант команде помощников под началом Черняева, и 9 марта получил на руки 400-страничную рукопись. Но к тому времени тревожный 1989 год принес уже слишком много неотложных проблем, и книга о минувшем годе так и осталась незаконченной. В начале апреля, размышляя о том, какие качества требуются руководителю, Горбачев, по-видимому, пребывал в отличном расположении духа, однако его представление о самом себе до того раздулось, что впору заподозрить, будто таким образом он пытался подстегнуть самоуважение. “Политическим деятелем становятся, – говорил он Черняеву. – Но должна быть основа – кувшин… Содержание его – наживное, а кувшин – от Бога. Вот я. Что я – изменился, что ли, с измальства? Нет. Каким был, таким и остался по сути…”
[1501]
Можно сопоставить все это с дневниковой записью Черняева от 2 мая, где он отметил: “А вообще – тоска и тревога. Ощущение кризиса… Он готов далеко пойти, но что это означает? …Ему мешает идти ощущение утраты рычагов власти… совсем. И он держится за привычные приемы, но – в бархатных перчатках. Ибо концепции ‘к чему идем’ нет”
[1502].
Съезд народных депутатов открылся 25 мая, в ясный и теплый день. Ярко зеленели на солнце кремлевские газоны. Дворец съездов, построенный в 1961 году в интернациональном стиле из мрамора и стекла, резко контрастировал с соборами XV века, стоящими рядом, у Дворцовой площади. В большом зале на шесть тысяч человек проходили все съезды КПСС начиная с 1961 года, а кроме того, этот зал служил второй театральной сценой для балетных и оперных постановок Большого театра. Рядовые депутаты шли в Кремль пешком, встречая на пути дружелюбные толпы. Высокопоставленные партийные и правительственные чиновники проносились мимо на черных автомобилях и лимузинах, как и иностранные дипломаты. В их числе был и посол Мэтлок на “скромном бронированном ‘кадиллаке’ со звездно-полосатым флагом, развевающимся над правым крылом”. На партийных съездах члены Политбюро всегда садились в президиум плотно сомкнутыми рядами, лицом к делегатам. Теперь впервые их попросились занять места внизу, в зрительном зале, с левой стороны, лицом к сцене. Заседание открылось ровно в 10 часов утра. Горбачев и его заместитель на съезде, Анатолий Лукьянов, сидели в первом ряду, рядом с другими депутатами из Москвы, а на сцене находился один только Владимир Орлов, председатель избирательной комиссии. Он призвал всех собравшихся к порядку и зачитал доклад об итогах выборов
[1503].
Как только Орлов закончил говорить, на трибуну уверенным шагом поднялся седовласый латвийский депутат с бородкой, врач из Риги, и попросил всех присутствующих встать и почтить память людей, недавно погибших в Тбилиси. Затем он подал официальный “депутатский запрос” с целью выяснить, кто именно отдавал приказ “убивать” мирных демонстрантов “отравляющими веществами”. Горбачев явно удивился, однако зааплодировал и встал во время минуты молчания. Остальные же члены Политбюро не сразу отошли от потрясения. “Они все решили, что это часть сценария”, – вспоминала Галина Старовойтова, историк и специалист по Кавказу, жившая и работавшая в Москве, но как народный депутат представлявшая Армению
[1504].
Но это не было частью сценария. На самом деле съезд вообще шел безо всякого сценария. Была повестка, был порядок проведения заседаний, существовала даже электронная система подсчета голосов, но в остальном все происходило совершенно хаотично. “Это напоминало эпичные шекспировские драмы, только заранее не написанные, – вспоминал публицист Юрий Черниченко. – Пьеса сочинялась по ходу действия, никто не знал, что произойдет через пять минут, кто кого убьет и кто скончается в страшных муках”. Если раньше депутаты съездов дожидались своей очереди выступать и старались не уснуть, пока бубнили свои речи другие ораторы, то нынешние депутаты внимательно вслушивались в спонтанно разгоравшиеся дебаты и жарко спорили друг с другом. “Копившиеся десятилетиями эмоции” вдруг начали выплескиваться, вспоминал Вадим Медведев. “Волны ненависти ходили” – так описал происходящее писатель и депутат-либерал Юрий Карякин.
