Смерть Сахарова расчистила дорогу Ельцину – теперь он мог возглавить уже не столь лояльную оппозицию. Именно такого поворота событий некоторое время и ожидал Горбачев
[1541]. Однако в конце года Ельцин уже не выглядел столь грозным, каким представлялся после громкой победы на мартовских выборах, – отчасти из-за собственного неподобающего поведения в ходе поездки по Америке, отчасти из-за еще одного неприглядного эпизода в Москве.
В июне Ельцин упомянул в разговоре с послом Мэтлоком, что очень хотел бы побывать в США. Мэтлок связался с комитетом Конгресса, надеясь получить официальное приглашение для видного советского депутата, но лето прошло, а ответ так и не пришел. Тогда Ельцин решил самостоятельно съездить в Америку и договорился о десятидневном лекционном турне, которое должно было начаться 9 сентября. Поездку организовали и финансировали Институт Эсален в Калифорнии и Джим Гаррисон, занимавшийся при этом заведении советско-американской программой обмена. Институт Эсален, этот своеобразный приют для адептов течения нью-эйдж, расположенный в Биг-Суре, на берегу Тихого океана, привечает гостей, стремящихся “обрести древнюю мудрость в движениях тела, поэзию – в биении крови”. Турне Ельцина оказалось далеко не поэтичным, зато, как потом выяснилось, в движении и биении недостатка не было
[1542].
Изначально программа Ельцина предусматривала “всего” от двух до четырех лекций в день, иногда в разных городах, но в итоге он выступал по шесть или семь раз в день и успел пронестись галопом по одиннадцати городам в девяти штатах. Больше всего ему хотелось встречаться с лидерами американского государства, которые, как он полагал, горят таким же желанием увидеться с ним. Его ведь обязательно встретит в аэропорту госсекретарь Джеймс Бейкер – как же иначе? Ну или хотя бы губернатор Нью-Йорка Марио Куомо? Мэтлоку пришлось развеивать эти иллюзии. Ельцин ожидал, что его примет президент Буш, и президент действительно хотел с ним встретиться, однако совсем не желал “давать ему в руки оружие против Горбачева”. Поэтому он прибег к маленькой хитрости и решил встретиться с Ельциным как будто совершенно случайно, то есть просто вовремя зайти в кабинет к Бренту Скоукрофту, своему советнику по национальной безопасности
[1543].
Визит в Белый дом высветил те черты характера Ельцина, которые доводили Горбачева до белого каления. Сначала он отказывался выходить из машины, пока помощница Скоукрофта Кондолиза Райс лично не заверит его, что президент с ним встретится. Райс не стала этого делать. Потом, уже сидя в кабинете у Скоукрофта, Ельцин с недовольно-обиженным видом забубнил длинный монолог о том, как необходимо реформировать Советский Союз и чем должен помочь Вашингтон. Как вспоминал потом Роберт Гейтс, при этом Ельцин настолько “ушел в себя” и позабыл о своем слушателе, что даже не заметил, как Скоукрофт задремал. Когда же пришел Буш, Ельцин мигом преобразился – по выражению Гейтса, “будто хамелеон”. Он вдруг “оживился, вдохновился, сделался интересным” и с жадным вниманием глядел на человека, “с которым точно стоило вести разговор, – на человека, облеченного настоящей властью”
[1544].
Были в этой поездке и другие неудачные моменты. В Майами, где магнат Дуэйн Андреас, владевший компанией Archer Daniels Midland, поселил Ельцина в резиденции у моря, обычном месте отдыха его дочери, Ельцин обнаружил в спальне в выдвижных ящиках мебели женское нижнее белье. Возомнив, что это происки ЦРУ, которое собирается его шантажировать, он закатил скандал и угомонился лишь через час, после телефонного разговора с Робертом Ш. Страуссом, видным государственным деятелем из Вашингтона
[1545]. А вот как описал очеркист Washington Post Пол Хендриксон появление Ельцина в Университете Джона Хопкинса в Балтиморе: “Казалось почти чудом, что он не просто держится на ногах, но еще и говорит увлекательно и напористо. И не только потому, что он спал всего по два часа в сутки. Дело было еще в количестве теннессийского виски, которое он влил в себя накануне вечером” – полтора литра “Джек Дэниэлс Блэк Лейбл”. “Будто цирковой медведь на роликовой доске, – продолжал Хендриксон в своей статье под заголовком ‘Убойный день Ельцина’, – он грузно катился по большому коридору между Балтимором и Вашингтоном, рыча и ревя, гримасничая и паясничая и грозя бедой”
[1546].
Рассказ этот не вполне точен. По словам Стивена Мюллера, президента Университета Джона Хопкинса, Ельцин пил виски не в одиночку, а вместе с несколькими товарищами. Джим Гаррисон сообщал в интервью Washington Post, что Ельцин очень плохо себя чувствует от резкой смены часовых поясов после перелета. (Правда, спустя несколько лет Гаррисон вспоминал, что Ельцин, прилетев в Балтимор на частном самолете Дэвида Рокфеллера, “вышел и тут же помочился на шину заднего шасси”.) Переводчик Ельцина говорил, что иногда тот ведет себя как зомби из-за снотворного. Но Витторио Дзуккони, вашингтонский корреспондент левой итальянской газеты Reppublica, подобных объяснений не слышал. Он повторил бо́льшую часть самых дискредитирующих слухов из статьи Хендриксона и дополнил их кое-какими собственными, причем часть материалов попала к нему из вторых или третьих рук и не слишком достоверных источников в среде советских эмигрантов (а один источник – якобы сотрудник Института Эсален – как позже выяснилось, не существовал вовсе). “Для Ельцина Америка – сплошной праздник, сцена с декорациями, стойка бара длиной 5000 километров”
[1547].
Горбачев и близкий круг его помощников (Яковлев, Черняев, Болдин, Медведев и Фролов) находились на даче в Ново-Огареве, когда между ними произошло обсуждение, нужно ли перепечатывать заметку из Reppublica в советской прессе. Как вспоминал Шахназаров, почти все высказались в пользу такого решения: в конце концов, раз уж Ельцин сам вырыл себе яму, то почему они должны щадить его? Правда, кто-то предупреждал, что чем больше будет ругать Ельцина власть, тем больше его будут жалеть в народе. Горбачев в раздумьях расхаживал взад-вперед, а потом вернулся к столу, за которым ждали его решения остальные.
“Не лежит у меня душа. Что-то в этом неэтичное. Конечно, от Бориса всякого можно ожидать, но не будем же мы ему уподобляться”. Советники Горбачева пытались разубедить его, но он стоял на своем, пока кто-то не сказал: “Ну а если все-таки какая-то газета перепечатает? У нас теперь свобода печати, никому не закажешь”.
