Самую взвешенную оценку Мальтийского саммита, возможно, высказал помощник Шеварднадзе Сергей Тарасенко. По его мнению, переговоры указали на взаимосвязь между внутренними и внешними проблемами, которые приходилось решать Горбачеву. Тарасенко считал, что к концу 1989 года Горбачев и Шеварднадзе ясно осознали, что им необходимо срочно совершить грандиозный маневр: “Мы понимали, что Советский Союз стремительно летит в пропасть, и наш статус сверхдержавы развеется, как дым, если его не подтвердят американцы. Сейчас, когда обвал 1989 года остался позади, мы хотели добраться до какого-нибудь плоскогорья – перевести дух и оглядеться по сторонам”
[1696].
Глава 14
Разлад
1990 год
Во времена существования СССР в английском языке названия Россия и Советский Союз часто использовались как синонимы, хотя такое употребление ошибочно. Россия, которая официально именовалась Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой (РСФСР), была крупнейшей из 15 республик СССР. На ее долю приходилась половина населения Союза, две трети его экономики и три четверти территории. Остальные 14 республик считались равными РСФСР, по крайней мере формально. Помимо внешних атрибутов власти (законодательные органы, советы министров, флаги и др.), 14 республик имели собственные компартии, которые подчинялись Коммунистической партии Советского Союза, заседавшей в Москве. Из-за внушительных размеров России было отказано в праве иметь свою партию. Руководство опасалось, что крупнейшая из республик будет определять политику всей КПСС – что, впрочем, и происходило.
Россия занимала доминирующее положение в Советском Союзе, что можно было связать с ее господствующей ролью в дореволюционной Российской империи, вследствие чего русские долго шли к идеям национализма и желанию жить в отдельной стране. Однако весной 1990 года в советских республиках, в особенности в Прибалтике и на Кавказе, стали усиливаться националистические настроения, вследствие чего расцвел и российский национализм – в частности, русские начали требовать права на собственную компартию. Горбачев предпочел бы оставить все без изменений, поскольку за создание русской партии выступали его самые ярые консервативные противники, однако вынужден был сдаться, и в июне новая партия провела свой учредительный съезд. Тем временем либеральные критики Горбачева также разыгрывали русскую карту и делали все возможное, чтобы новый Съезд народных депутатов РФ, избранный весной на выборах, то есть демократическим путем, начал активно ускорять проведение реформ, несмотря на несогласие президента.
Ничего удивительного в том, что 20 июня 1990 года Горбачев выступил на учредительном съезде Российской компартии, не было, ведь он возглавлял КПСС, у которой новая РКП находилась в подчинении. Но при этом, по признанию Черняева, ему не было до конца ясно, зачем президент присутствовал на съезде все дни и по какой причине “терпел оплеухи” и прямые оскорбления от сторонников жесткой линии. “Выслушивал вопиющие глупости, не реагировал на просто дикие заявления”, – вспоминает помощник Горбачева. Он пытался защитить себя, но его забросали “провокационными, ехидными, издевательскими, пошлыми вопросами”, на которые он отвечал многословно и сумбурно, как будто “заискивал перед сидящими в зале, люто его ненавидящими”
[1697].
Заглядывая в будущее, мы увидим, как 5 декабря 1990 года Горбачев будет обращаться к Верховному Совету СССР. По словам Черняева, его речь также была провальной: “Он был неузнаваем. Просто мямлил, ничего не сказав нового… при полном равнодушии и даже пренебрежении со стороны зала”. Черняев, Яковлев и Примаков слушали его выступление по радио и были в растерянности: “Что, как и зачем все это?!” Присутствовавшие на заседании помощники Горбачева были поражены еще больше. Вадим Медведев заявил: “Он перегружен, обозлен, растерян”. Затем Яковлев отозвал Черняева в сторону и, совсем удрученный, прошептал ему: “Я окончательно убедился, что он исчерпал себя”
[1698].
В 1990 году произошло еще несколько подобных случаев. Советский Союз разваливался. Возможно, Горбачев – тоже? Андрей Грачев, член ЦК, верный помощник президента и впоследствии его пресс-секретарь, вспоминает, как Горбачев менялся в течение 1990 года, как “незаметно для себя из ‘собирателя’ интересных людей, ‘души общества’ постепенно превращался в одинокого человека”. Из-за его склонности к велеречивости “некоторые заседания Политбюро целиком состояли из его монологов”. Казалось, искренним советам он стал предпочитать показательную лояльность, а к своим давним помощникам относиться как к обычному обслуживающему персоналу
[1699].
Однако подобное впечатление сложилось далеко не у всех в окружении Горбачева. В частности, Раиса Максимовна была другого мнения. Она видела, что он живет “в невероятном напряжении” и редко появляется дома раньше 22–23 часов, приезжает “с целым ворохом бумаг” и работает до 2–3 часов ночи, поэтому она тревожилась за его здоровье. Любящая жена, она считала, что Михаил Сергеевич не утрачивает своих основных качеств: самообладания, терпимости, выдержки и врожденного уважения ко всем людям. “Собственное достоинство никогда не утверждает через попрание достоинства других… Никогда в жизни он не унижал людей, рядом с ним стоящих, чтобы только самому быть повыше. Никогда”, – писала она
[1700].
По словам Шахназарова, Горбачев как будто бы никогда ничего не боялся, не паниковал, всегда оставался “сконцентрированным, твердым и решительным”. Разумеется, он переживал, “иначе он не был бы политиком”. В некоторых ситуациях, когда его команда пасовала, он по-прежнему не сдавался. “Успокойтесь, – говорил Горбачев. – Конечно, вопрос серьезный, но не надо паниковать. Подумайте о том, как мы можем ответить на этот шаг”
[1701]. Главный военный советник Горбачева Ахромеев на тот момент уже разочаровался в своем начальнике, однако продолжал восхищаться его самообладанием, терпением и способностью оставаться “собранным, деловым и спокойным”, даже когда его власть и популярность начали испаряться
[1702].
Министр иностранных дел Великобритании Дуглас Херд помнит, что Горбачев казался “так доволен ходом событий, что мог подолгу переживать один и тот же момент, которым гордился, – дольше, чем можно было бы ожидать”. Он не прибегал к ельцинскому способу подчеркнуть свою власть – “приказать мальчику на побегушках принести большой и важный указ, настоящий манускрипт, подписать его и попросить отнести”. Горбачев любил просто и доступно рассказывать, “как хорошо идут его дела и как прекрасно он справляется”. Его глаза “как будто искрились от удовольствия, пока он с упоением рассказывал, с какой ловкостью он вышел из ситуации, как все уладил на сложной встрече. В этом деле он никуда не торопился”.
