Горбачев всегда категорически осуждал применение силы, но на этот раз оправдал жесткие действия армии, назвав их “необходимой крайней мерой в экстремальных обстоятельствах”. Однако такой резкий шаг не ослабил националистские настроения в Азербайджане, а наоборот, лишь усугубил ситуацию – всеобщее недовольство Советами было на руку Народному фронту. Более того, события в Баку сильно ударили по Горбачеву. Раиса Максимовна едва узнавала мужа: “Поседевший, серое лицо, какой-то душевный надрыв, душевный кризис”
[1714].
На 22 января было назначено очередное заседание Политбюро, и на нем обсуждались не конкретные стоящие перед страной проблемы, а новая партийная программа. Некоторые члены поддерживали радикальные изменения, такие как переход к многопартийной системе, другие защищали прежние советские догмы, в частности “классовую основу” коммунизма и необходимость однопартийного правления
[1715]. На этом заседании Горбачев был тихим и молча следил за дискуссией, а не направлял ее. Казалось, он еще не оправился от шока после Вильнюса и Баку. На следующий день он собрал своих ближайших помощников, чтобы детальнее обсудить все вопросы, однако, по словам Черняева, у них ничего не получилось: “Просидели шесть часов, но в общем-то – при всей откровенности друг с другом и с Горбачевым – вращались в том же кругу, что и на Политбюро, в поисках ‘приемлемых’, то есть затемняющих суть дела, формулировок”
[1716]. В Баку еще кипели страсти, а в Москве бесплодная дискуссия перешла к абстрактному вопросу о том, какой вид собственности был бы идеологически допустимым после перехода к рыночной системе. Яковлев хотел использовать термин “частная собственность”, если при этом, согласно языку советских клише, не имела место “эксплуатация человека человеком”. Горбачев предпочитал формулировку “индивидуальная трудовая собственность”. Шахназаров напомнил всем, что любая частная собственность предполагает эксплуатацию труда. В завершение Горбачев, желая показать людям, что “мы против капитализма”, предложил остановиться на такой формулировке: “КПСС выступает категорически против частнокапиталистической собственности, но считает, что трудовая частная собственность может способствовать развитию общества”
[1717].
В феврале на Горбачева посыпались новые удары как со стороны социал-демократов, так и со стороны консерваторов. 4 февраля ударил сильный мороз, тем не менее на улицы Москвы вышло 200–300 тысяч демонстрантов, которые прошли по Садовому кольцу, свернули на улицу Горького и дошли до Манежной площади и красных кирпичных стен Кремля. “Партийные бюрократы, помните Румынию!” – предостерегал один из плакатов. Используя безбортовой грузовик в качестве трибуны, историк Юрий Афанасьев кричал в микрофон: “Да здравствует мирная февральская революция 1990 года!” Русские не могли не упомянуть Февральскую революцию 1917 года, в результате которой была свергнута царская власть и, возможно, даже открыта дорога демократии, если бы в октябре во главе страны не оказались большевики
[1718]. Вторая массовая демонстрация была запланирована на 25 февраля, по поводу чего ЦК провел экстренную встречу. На этот раз митингующих не пустили в центр города, расставив повсеместно кордоны из милицейских и военных. Был пущен слух, что возможны проявления насилия, и премьер-министр Рыжков по телевизору призвал граждан оставаться дома. Протест завершился мирно (одним из его лозунгов стала фраза “Семьдесят два года по пути в никуда”), а министр внутренних дел Бакатин заявил своим коллегам по ЦК, что их нервозные приготовления не успокоили людей, а только усилили психоз
[1719].
Сторонники жесткой линии атаковали Горбачева на заседании ЦК 5–7 февраля. Бывший премьер-министр Белорусской республики и действующий посол СССР в Польше Владимир Бровиков, не называя имени Горбачева, заявил, что тот довел страну до “анархии и разрухи” и теперь предпочитает встречаться “с улыбчивыми толпами на улицах западных столиц, нежели со своими угрюмыми соотечественниками”. Он обвинял руководство в том, что держава, которой восхищались в мире, была превращена “в государство с ошибочным прошлым, безрадостным настоящим и неопределенным будущим”. “И все это на потеху Западу, который, славословя в наш адрес, умиленно улюлюкает по поводу… гибели коммунизма и мирового социализма”, – продолжал Бровиков. Он перефразировал слова Горбачева, которыми в 1985 году генсек начал свои реформы: “Так жить, как мы жили раньше, нельзя. И нельзя жить так, как мы живем сегодня”
[1720].
Горбачев не ответил послу на пленуме, однако неделю спустя все еще переживал из-за его слов. “Бровиков практически назвал меня сволочью”, – прорычал он на заседании, собранном для подготовки к следующему Съезду народных депутатов. Как “этот Бровиков” вернется в Польшу в качестве советского посла? “Как он может представлять нашу внешнюю политику? Он никому не верит, – горячился Горбачев. – Пусть этим займутся Шеварднадзе и Яковлев”
[1721]. Они взялись за дело. Бровиков был уволен. Это редкий случай, когда Горбачев изжил своего оппонента, а не продолжил сосуществовать с ним бок о бок.
Бровиков не был одинок, и, скорее всего, его взгляды разделяло большинство членов ЦК. Тем не менее Горбачев вновь показал себя мастером привычной для него игры в недемократическую политику: во время той бурной сессии Центральный комитет одобрил его план, подразумевающий укрепление власти генсека и ослабление власти партии. Казалось, достаточно уже того, что предыдущей весной в СССР был создан более демократичный законодательный орган, председателем которого стал сам Горбачев. Однако разногласия между депутатами практически обездвиживали парламент, и генсек тратил долгие часы на лавирование между партиями, а не на управление страной. К тому же ЦК по-прежнему обладал правом отстранить генерального секретаря от должности, то есть сместить Горбачева. Постепенно он пришел к мысли, что необходимо ввести пост президента СССР, занять его самому и тем самым лишить партию законного права руководить страной, отменив 6-ю статью Конституции.
