Черняев и Примаков, как будто копируя своего шефа, набросились с резкой критикой на Рыжкова: он настраивает руководителей военно-промышленного комплекса против Горбачева и публично противопоставляет свою программу программе президента. Он превратил Абалкина в своего приспешника и дискредитирует группу Явлинского. “Надо распрощаться с Рыжковым”, – заключил Примаков, но Горбачев отрезал: “Котята вы. Если в такой ситуации я еще и здесь создам фронт противостояния, конченные мы. Рыжков и сам Совмин падут естественными жертвами объективного развертывания рыночной системы. Будет так же с государственной властью партии, и произойдет это уже в этом году”
[1789].
Ближе к концу августа надежда сменилась беспокойством. Однажды Горбачев признался Черняеву: “Работать не хочется. Ничего не хочется делать, и только порядочность заставляет”
[1790]. Его оптимизм угасал. Горбачев прервал отпуск и 21 августа вернулся в Москву. Незадолго до этого Рыжков и Абалкин встретились с командой Явлинского и Петракова. Рыжков так вспоминает эту встречу: “Мне показалось, что мы попали в стан откровенных врагов… И разговаривали-то с нами, как мэтры с приготовишками, чуть ли не сквозь зубы”. Оппоненты не слушали и не слышали их, поэтому три часа прошли бессмысленно. Рыжков заявил: “Я не стану хоронить государство своими руками. Более того, буду бороться с вами, могильщиками, до последних сил”
[1791].
Напряженная атмосфера царила и в аэропорту Внуково-2, где согласно протоколу члены Президентского совета и Политбюро ждали прибытия Горбачева. Рыжков, “побелевший от гнева”, что-то шептал Лукьянову, председатель КГБ Крючков был совершенно непроницаем, министр обороны Язов – “по-солдатски формален”. Бесстрастный Болдин ждал Раису Максимовну, чтобы побеседовать с ней, – это была его обычная диспозиция при всех официальных встречах и проводах. В отличие от мрачных встречающих загоревший Горбачев вышел из самолета с улыбкой на лице, которой не суждено было продержаться долго.
– Ну, ты войдешь в историю, – огрызнулся Рыжков на Петракова.
– Вы уже вошли в историю, – быстро парировал Петраков.
– Если будете так вести дело, – вмешался Лукьянов, – в сентябре Верховный Совет скинет правительство, в ноябре будут распущены Съезд народных депутатов и сам Верховный Совет. Назначат новые выборы и не позднее декабря скинут и президента, и вас!
Горбачев до определенного момента играл роль миротворца. Рыжков заявил, что президент должен выслушать сначала его команду, пока Явлинский со товарищи не успели его “дезинформировать”. Горбачев попытался перевести разговор в другое русло, а затем, покинув аэропорт, из своей машины позвонил Петракову и назначил группе Явлинского встречу в Кремле на 10 часов утра следующего дня
[1792].
Несколько молодых экономистов прибыли к президенту в летних рубашках с короткими рукавами – вызов в Кремль был настолько неожиданным, что времени заехать домой и переодеться в костюмы у них не оставалось. Все прошло как по маслу. Горбачев изучил предварительный отчет и задал команде вопросы, которые, по словам Шаталина, показали его “компетентность и профессионализм”. Он прерывал других ораторов, но только для того, чтобы убедиться, что “все понял и был понят правильно”. К остальным он относился уважительно и общался на равных. После встречи группа Явлинского чувствовала себя “окрыленной”, Горбачев был в великолепном настроении, как и Шаталин с Петраковым
[1793].
На следующее утро Горбачев переговорил с Рыжковым и несколькими его заместителями. Премьер настаивал на том, что план Явлинского уничтожит социализм и Советский Союз. Учитывая неприязнь Горбачева к Ельцину, легко было понять, что люди Рыжкова того критиковали. “Необходимо во что бы то ни стало убрать Ельцина, – потребовал председатель Госплана Маслюков, подскакивая из кресла. – Как хотите, Михаил Сергеевич, но любой ценой убрать, без этого не обойтись”.
“Прекратите говорить ерунду”, – оборвал его Горбачев
[1794]. Вскоре после этого встреча была завершена. Через несколько дней Горбачев и Ельцин провели 5-часовую беседу и были друг с другом на удивление любезны. По признанию Ельцина, они договорились никогда больше не возвращаться к вопросам, разделявшим их, а Горбачев ясно дал понять, что поддержит план Явлинского по рыночным реформам
[1795]. После этого Горбачев общался с Петраковым, который нашел президента в очень хорошем расположении духа: “Знаешь, Николай, состоялся хороший мужской разговор, – рассказал Горбачев. – Мне с Борисом легче найти общий язык, чем со многими, кто только что втянулся в политический процесс и много о себе мнит. Все-таки мы с Ельциным прошли одну школу, понимаем друг друга с полуслова. Конечно, вначале высказали друг другу обиды… Ну, в общем потом перешли к деловому разговору, и мне кажется, он у нас получился”
[1796].
Иллюзорное улучшение отношений, возможно, и было причиной оптимистичного настроя Горбачева, с которым он шел на заседание Президентского совета и Совета Федерации 29 и 30 августа, где должны были обсуждаться экономические планы двух соперничающих команд. Вместе с Петраковым он внимательно изучил текст программы Шаталина – Явлинского, включая все таблицы и графики, и задал волнующие его вопросы, например об опасности инфляции и негативной реакции на приватизацию земель. Все это время он никого не принимал и не отвечал на звонки. “Но чувствовалось, – признается Петраков, – что он окрылен не столько экономическими идеями, сколько новыми политическими возможностями, открывающимися перед ним в связи с предстоящей встречей с Ельциным. Все эти дни у Горбачева было отменное настроение, он шутил, вспоминал истории из жизни, читал на память стихи и частушки”
[1797].
Оглядываясь назад, мы можем сказать, что в те августовские дни оптимизм Горбачева был на излете. Программа “500 дней” родилась на базе обманчивого примирения с Ельциным, была категорически не принята Рыжковым, и вскоре советского лидера парализовали сомнения. Беспримерная радикальность плана наводит на мысль, что первоначальный энтузиазм Горбачева был связан скорее с отчаянием, чем с рациональной оценкой ситуации.
