Какова роль Горбачева в литовском кровопролитии? Он помнит, как его засыпали требованиями ввести чрезвычайное положение и установить президентское правление, однако он этого не сделал. Президент СССР настаивал, что военные применили силу без его одобрения и что вся операция была провокацией, нацеленной на его дискредитацию дома и за рубежом. Позднее он заявил Зденеку Млынаржу, что консерваторы хотели, чтобы имя Горбачева начало ассоциироваться у людей с кровью, чтобы его причислили к бандитам, которые прикрывают друг друга. Если так, то почему он не последовал советам своих помощников? Не вылетел немедленно в Вильнюс, не возложил венки на могилы погибших и не выступил перед литовским парламентом? Горбачев даже попросил Яковлева подготовить речь на этот случай. Однако на следующее утро он вел себя так, как будто и не рассматривал этот вариант. Председатель КГБ Крючков, по-видимому, сообщил Горбачеву, что не сможет гарантировать его безопасность в Вильнюсе. По словам Грачева, Яковлев думал, что президента отговорила ехать жена, которая боялась, что он сам может стать жертвой провокации или спецоперации. 17 января Горбачев объяснил Черняеву, что не мог “вот так прямо отмежеваться и осудить” армию, ведь литовские националисты “столько поиздевались над военными, над их семьями в гарнизонах”
[1968].
Не существует однозначных доказательств того, что ответственность за “кровавое воскресенье” лежит на Горбачеве. Показания же тех, кто ввиду высокого положения мог это знать или не мог, но все равно высказывался, противоречивы. Крючков утверждал: “На совещании у Горбачева было принято решение применить силу против действий экстремистов в Латвии и Литве”
[1969]. После того как президент сделал вид, что не обсуждал с помощниками возможную поездку в Литву, его пресс-секретарь Виталий Игнатенко решил, что Горбачев не был “дезинформирован” о вильнюсской операции и (в пересказе Черняева) “осуществляет свой план запугивания прибалтов”
[1970]. Демократ Вадим Бакатин, бывший министр внутренних дел СССР, пришел к выводу, что глава СССР “не мог не знать того, что замышлялось в Литве”, однако, вполне вероятно, помня о неприятии Горбачевым насилия, президента заверили, что литовцев можно усмирить без кровопролития
[1971]. Можно было бы ожидать, что глава аппарата президента Болдин после проявившихся разногласий с начальником будет утверждать, что Михаил Сергеевич обо всем знал, но Болдин впоследствии писал, что не может с уверенностью сказать, до какой степени Горбачев был вовлечен в операцию
[1972].
Неизвестно, насколько Горбачев был причастен к кровопролитию в Вильнюсе (а также к убийству четырех демонстрантов в Риге спустя несколько дней), однако сильная негативная реакция на эти события последовала как со стороны демократов, так и со стороны коммунистов, при этом ни те, ни другие не вели себя столь жестко прежде. “Вот уже преступником и убийцей назвали меня”, – жаловался президент СССР на статью в “Московских новостях”
[1973]. Узнав о поездке Ельцина в Вильнюс, Горбачев воскликнул: “Вот мерзавец! Ну что с ним делать?”
[1974] Михаил Сергеевич так и не назвал имена тех, кого считал провокаторами, но, судя по всему, к ним относились не только Крючков и Болдин, но и премьер-министр Павлов, а также секретари ЦК Бакланов и Шенин. Имеются сведения, что все перечисленные персонажи собрались в кремлевском кабинете Болдина вечером 11 января и встреча закончилась вскоре после новостей о стрельбе в Вильнюсе. Но если Горбачев об этом и знал, то он еще не был готов расстаться с этими людьми
[1975].
Вплоть до конца марта 1991 года Горбачев продолжал заигрывать с правыми, хотя постоянно как будто сомневался, что идет правильной дорогой. 29 января он приказал военным примкнуть к местным полицейским для патрулирования городов и предотвращения демонстраций. Когда Черняев и Игнатенко осудили этого шаг, он прокричал: “Лезете не в свое дело! От безделья, что ли? Не понимаете! Ничего особенного! Нормальная практика. И вообще мечетесь, паникуете, как вся интеллигенция”. Однако, сделав выговор помощникам, он изменил приказ о патрулировании, предоставив согласование этой меры местным Верховным Советам, а в большинстве республик подобные патрули были запрещены
[1976].
19 февраля Ельцин в течение сорока минут критиковал Горбачева по телевидению и в конце призвал его к отставке. Президент СССР отказывался понимать происходящее и, по словам Черняева, изложил помощникам свою позицию, смысл которой был таков: “Песенка Ельцина спета. У него ничего не получается, от него уже ждут дел. Он мечется. Но даже люди из его ближайшего окружения вытирают об него ноги, кроют его матом, а в парламенте заявили, что не станут для него стадом баранов”
[1977].
Разногласия в российском парламенте могли спровоцировать еще одну конфронтацию, на этот раз на улицах Москвы. Коммунисты готовили Ельцину импичмент, и в ответ мобилизовались его защитники. Горбачев запретил демонстрации, вывел московскую милицию из ведомства пролиберальной мэрии Москвы и перевел под контроль консервативно настроенного министра внутренних дел Бориса Пуго. К 27 марта центр Москвы стал походить на вооруженный лагерь: в городе было размещено более 50 тысяч военных, имевших в арсенале водометы и слезоточивый газ; пустые автобусы перегородили подход к Манежной площади, у которой дежурили солдаты. На следующее утро тысячи сторонников Ельцина вышли на улицы, и в столице запахло гражданской войной. Что, если бы было применено насилие? Что, если бы провокаторы из КГБ спровоцировали это насилие, чтобы оправдать применение жестких мер? Как впоследствии заявил Яковлев, если бы протест обернулся жертвами, “вся Москва вышла бы на улицы”. В итоге обе стороны вели себя сдержанно и разошлись мирно. Горбачеву повезло, хотя перед этим он показал свою уязвимость: поверил в дезинформацию от КГБ и запретил протестные акции. Ему сообщили, что демонстранты планируют штурмовать стены Кремля, используя крюки и лестницы, хотя московский мэр Попов позднее пошутит, что из-за дефицита в Москве вряд ли бы нашлось достаточно веревки
[1978].
