Глава 18
Последние дни
Август – декабрь 1991 года
Раиса Максимовна так до конца и не оправилась от травмы Фороса. После приступа, который случился с ней во время заточения на вилле, она была измучена и сломлена. Ирина, медик по образованию, предположила, что это был микроинсульт. Осенью Раису Максимовну несколько раз госпитализировали, и большую часть времени она проводила дома на веранде – читала или смотрела вдаль. Она винила себя в том, что уговорила мужа поехать в отпуск, и хотела оградить частную жизнь семьи от возможных будущих обысков. Поэтому она собрала 52 письма, которые Михаил Сергеевич посылал ей из своих первых командировок, и 27 августа сожгла их одно за другим. Вернувшись с работы, Горбачев нашел жену всю в слезах: “Я только что сожгла все наши письма”. Она бы не перенесла, если бы их прочитали чужие, случись второй Форос. Желая успокоить и приободрить ее, Горбачев сжег 25 своих записных книжек. “Не дневник личный, а записи рабочие, – поясняет он. – С нюансами, характеристиками, планами”. В течение следующих нескольких лет казалось, что здоровье Раисы Максимовны улучшилось, хотя после кровоизлияния в оба глазах она не могла адекватно оценивать расстояния и ширину ступенек, а в 1999 году у нее диагностировали лейкемию
[2093].
Горбачев не выступил на ночном митинге у Белого дома 22 августа, за что, как он сам заметит в 2011 году, его будут критиковать в течение следующих двадцати лет. Однако это было проявлением его любви к жене, а его высказывания на пресс-конференции, состоявшейся позже в тот же день, были результатом непреднамеренной ошибки
[2094]. На тот момент он не до конца осознавал, насколько партийные лидеры скомпрометировали себя, поддержав путч. Президент не спал до пяти или шести часов утра, а в семь его подняли, чтобы проинформировать обо всем, что произошло в Москве во время путча. В самолете он заявил, что они все летят в новую страну
[2095]. Однако на пресс-конференции он говорил о реформировании Коммунистической партии, дискредитировавшей себя, что ярко демонстрировало: он не понимал, насколько изменилась страна. После двух дней мучительных раздумий Горбачев сложил с себя полномочия генерального секретаря КПСС и призвал распустить ЦК. Выступая перед журналистами, он выразил уверенность в том, что среди партийцев остаются настоящие демократы, которые преданы идеям перестройки, а потому не сдадутся и не уступят. Тем временем у штаб-квартиры партии собрались рассерженные антикоммунисты – и членам ЦК, включая Черняева, пришлось покидать здание подземными ходами. Недовольные толпы также митинговали перед огромным комплексом КГБ на Лубянке, где стоял памятник его основателю Феликсу Дзержинскому, который вскоре демонтируют
[2096].
Горбачев решил отстранить своих противников от дел. Трое из заговорщиков сделали работу за него. Министр внутренних дел Борис Карлович Пуго застрелил жену и застрелился сам. Бывший начальник Генштаба Вооруженных Сил СССР маршал Сергей Федорович Ахромеев, ранее разошедшийся во взглядах с военными консерваторами и занявший пост советника Горбачева, разочаровался в нем, а потому, услышав о перевороте, прервал отпуск и поспешил в Москву. После путча он признался во всем в письме президенту и повесился у себя в кабинете, оставив записку: “Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что считал смыслом жизни”. Управляющий делами ЦК КПСС Николай Ефимович Кручина, который распоряжался секретными денежными запасами партии, выпрыгнул из окна своей квартиры с запиской в руке: “Я не заговорщик, но я трус. Сообщите, пожалуйста, об этом советскому народу”
[2097].
Горбачев уволил Крючкова и Язова, а на их места назначил заместителя Крючкова Леонида Шебаршина и начальника Генштаба Михаила Моисеева, однако быстро пересмотрел свое решение, поскольку оба кандидата поддерживали путчистов. Войдя в кабинет президента, Моисеев застал там Ельцина, который сказал советскому лидеру: “Объясните ему, что он уже не министр”. Горбачев повторил эти слова. Моисеев выслушал и ушел
[2098].
Следующее фиаско ждало Горбачева 23 августа на заседании Верховного Совета РСФСР, которое транслировалось по телевидению. Его речь о причинах путча освистали, а когда он заявил, что министры во главе с премьером Павловым сопротивлялись заговорщикам, Ельцин вскочил со своего места, подошел к трибуне и на глазах у всей страны вручил президенту текст какой-то стенограммы. Это был протокол заседания Кабинета министров СССР от 19 августа 1991 года, где практически все министры – все, кого Горбачев назначил лично, – объявили о поддержке ГКЧП. Президент признался, что не читал этот документ.
– А вы прочтите! – рявкнул Ельцин, возвышаясь над своей жертвой и тыча пальцем Горбачеву в лицо. По словам одного из депутатов, президент поморщился, но повиновался.
Новый удар не заставил себя ждать: с широкой ухмылкой Ельцин подписал указ о приостановлении деятельности КПСС – как он выразился, “для разрядки”. Сквозь гром аплодисментов Горбачев пытался докричаться до своего оппонента, трижды окликнув его по имени и отчеству, чтобы сказать, что он не читал текст указа. Но Ельцин, не обращая на это внимания, поставил на документе свою характерную загогулину, как будто расписываясь в том, что месть за все прошлые унижения состоялась
[2099].
“Все кончено, – сказал Скоукрофт Бушу, подводя итог горбачевскому хождению по мукам на заседании Верховного Совета. – Я не думаю, что Горбачев до конца понимает, что произошло”. Буш согласился: “Боюсь, что он выдохся”
[2100].
Шесть дней спустя, когда Горбачев вызвал к себе британского посла, чтобы повторить свою просьбу об экономической помощи, Брейтуэйта удивило состояние президента – “крайне напряжен и сбивчив, его южный акцент слышен сильнее, чем когда-либо, предложения сложны, смысл их затуманен. Я с трудом понимал его. Казалось, что он и [Вадим] Медведев [который присутствовал на встрече] были близки к панике”
[2101].
