Горбачев особенно симпатизировал Гонсалесу. Как он признался Грачеву, с ним он мог говорить откровенно, как ни с кем, “в том числе у себя дома”. Союзный лидер ценил испанского премьера за “темперамент, открытость, молодость, склонность к абстрактному, ‘философскому’ мышлению”. Больше всего ему нравилось, что “своей приверженностью социализму Гонсалес создавал ‘алиби’ для горбачевского ‘социалистического выбора’”. По мнению Грачева, самой важным аспектом поездки в Мадрид стали не дипломатические успехи, а психотерапевтический эффект, оказанный ею на Горбачева
[2129].
По пути в Москву Горбачев посетил Лаче – поместье французского президента Миттерана в Пиренеях. Скромная усадьба напомнила Черняеву русскую деревню: “Три хатки – иначе я их назвать просто не могу: под соломой, приземистые, с маленькими окошечками. Сыро вокруг, сумеречно, зелено, прохладно, ходят козы и куры”. Горбачев был тронут, когда узнал, что они с женой будут ночевать в небольшой комнате со ставнями на окнах, в которой обычно останавливаются только члены семьи Миттерана. Французский президент предупредил их, что рано утром они проснутся от пения петухов, блеяния коз и рева ослов.
При свете фонариков гости проследовали по узкой тропинке к вытянутому зданию, напоминавшему амбар, внутри которого обнаружилась изящно оформленная гостиная, где и прошла беседа двух лидеров. Горбачев посетовал, что августовский путч все разрушил, но поклялся продолжать борьбу за новое демократическое союзное государство. В свойственной ему манере уставшего от жизни мудреца Миттеран призвал своего коллегу смотреть на этот вопрос в долгосрочной перспективе: “Вы уже осуществили решающие действия – уничтожили систему, которая давно не работала”. Остается загадкой, была ли подобная благожелательность попыткой Миттерана извиниться за готовность признать путч и принять заговорщиков как новых советских лидеров
[2130].
Ужин накрыли в другом маленьком здании. Приглашены были только члены президентских семей, Черняев и его французский коллега, однако все сидели в тесноте. Приятная неформальная беседа на самые разные темы проходила за кофе и коньяком. По воспоминаниям Черняева, Горбачев не замолкал, а “Миттеран, сидя в большом кресле, изредка ‘останавливал’ беспорядочный разговор значительными репликами… со своей благожелательно-снисходительной улыбкой на усталом лице”
[2131].
Во время перелета в Москву Горбачев пригласил Черняева, Грачева, Палажченко и двух других помощников пообедать с ним в конференц-зале самолета. Его воодушевило, что западные лидеры поддерживают его в борьбе за сохранение Союза. “Они лучше понимают ситуацию, чем мои советские коллеги”, – сказал он. Доказывая Ельцину и остальным необходимость нового Союзного договора, он будет постоянно ссылаться на западных политиков. По словам Палажченко, команда президента – даже “скептически настроенный Черняев” – признала эту тактику эффективной, и только Раиса Максимовна пессимистично оценивала шансы мужа на успех
[2132].
Раиса Горбачева была права. С 8 декабря, когда Горбачеву доложили о создании СНГ, до отставки 25 декабря его политическая карьера неуклонно приближалась к закату. Все это время он лихорадочно пытался спасти положение и, даже осознав всю безнадежность ситуации, продолжал отчаянно искать альтернативы. За исключением нескольких эпизодов ему удавалось сдерживать свои эмоции. Он пробовал идти навстречу Ельцину, который иногда отвечал взаимностью, но в итоге между ними установились прохладные отношения. Раиса Максимовна переживала больше мужа, и ее боль передавалась ему. Горбачев чувствовал поддержку мировых лидеров и получал от них прощальные звонки, наполненные глубоким состраданием и искренним восхищением, однако их сочувствие полностью заменило собой фактическую помощь.
По воспоминаниям Грачева, утром 9 декабря Горбачев выглядел хорошо отдохнувшим и готовым к активным действиям. Он ждал встречи с Ельциным и Назарбаевым. Кравчук и Шушкевич отказались от его приглашения прилететь в Москву и объяснить, что произошло в Беловежской Пуще. Ельцин позвонил и сказал, что опасается ареста по приезде в Кремль. “Ты что, с ума сошел?” – удивился Горбачев. “Может, не я, а кто-то еще”, – ответил Борис Николаевич.
Но президент России все-таки приехал, и Горбачев задал ему множество вопросов.
– Это что, допрос? – рассердился Ельцин.
– Да ладно, садись, – смягчился Михаил Сергеевич. – Но ты мне скажи, что завтра людям говорить?
– Я скажу, что займу ваше место.
Перебранка продолжалась долго. Назарбаев впоследствии признался, что ему “даже стыдно стало присутствовать при этом”. После встречи Ельцин заявил Кравчуку: “Никогда и ни с кем не хотел бы я больше иметь подобного разговора”
[2133].
Горбачев надеялся, что общество отреагирует на новый белорусский “путч”, как на августовский, что парламенты откажутся от решения, которого они не принимали, что пресса встанет на защиту человека, который подарил ей свободу, а интеллигенция сплотится вокруг него. Однако ничего подобного не произошло. Больше всего Горбачев хотел восстановиться в своих правах, опираясь на Конституцию. Вместо этого 10 декабря Верховные Советы Украины и Белоруссии ратифицировали Соглашение о создании СНГ, а 12 декабря его приняла и Россия. Горбачев не стал собирать Верховный Совет СССР, поскольку понял, что нужной поддержки не получит
[2134].
Быть может, стоило применить силу ради спасения Союза? Ответ президента был краток: “Нет, такое не могло прийти мне в голову, потому что это уже был бы не Горбачев”
[2135]. В то же время было бы странно не рассмотреть подобную альтернативу, и советский лидер вскользь, но упоминал такую возможность. В ноябре он вызвал в Кремль министра обороны СССР Шапошникова, усыпил его бдительность, предложив чаю с конфетами, и через несколько минут дружеской беседы спросил его мнение о радикальном пути борьбы с кризисом, который заключался в следующем:
– Вы, военные, берете власть в свои руки, “сажаете” удобное вам правительство, стабилизируете обстановку и потом уходите в сторону.
– И прямо в “Матросскую тишину”, можно с песней, – пробурчал Шапошников, – ведь в августе нечто подобное уже было.
