Посол Джек Мэтлок кратко описал, как в СССР поступали с секретами наподобие Катыни или протокола к нацистско-советскому пакту: “Грязные тайны прошлого сначала разоблачались, потом наполовину отрицались, затем переставали оспариваться, а после признавались официально”. Последний акт пьесы развернулся уже после отставки Горбачева
[2150]. Иначе говоря, гласность распространялась на военные документы не сильно больше, чем на тайные проекты Москвы по разработке биологического оружия. Черняев сомневался, что Горбачев когда-либо видел документ с подписью Сталина, обрекавший польских пленных на уничтожение: “Горбачев очень ‘открыт’ с близкими ему людьми и до ярости эмоционален, сталкиваясь с подобными вещами, чтобы ‘держать’ такие эмоции при себе. Помню, как он бушевал, когда ему показали списки предназначавшихся к расстрелу в 1937–38 гг. с подписями и пометками тех же ‘вождей’. По его указанию они были преданы гласности. С какой стати он стал бы скрывать еще одно свидетельство сталинских преступлений?”
[2151]
Ответ мог быть таков: президент СССР был вынужден заниматься множеством других неотложных дел – зачастую трудновыполнимых – и улаживать массу спорных вопросов и конфликтов. Почему он должен усугублять антисоветские настроения среди поляков? Зачем ему настраивать против себя старую советскую гвардию, раскрывая секреты, которые они так долго скрывали? Лучше спекуляции и дискуссии, чем обнародование неоспоримых доказательств советских преступлений.
23 декабря Горбачев открыл свой личный сейф, достал оттуда пачку секретных бумаг и попытался вручить их Ельцину. “Не надо! Пожалуйста! – запротестовал российский президент. – Просто передайте эти документы в архив, там вас попросят расписаться. Я не собираюсь отвечать за них. Почему я должен брать на себя ответственность? Вы больше не генеральный секретарь, а я им никогда не был и не буду”
[2152].
По окончании этой встречи Горбачев выпил две рюмки водки, после чего признался, что чувствует себя нехорошо, и скрылся в комнате для отдыха. Ельцин и Яковлев продолжили пить, есть и общаться, пока Ельцин не вышел из кабинета походкой победителя. Яковлев наблюдал, как он “твердо, словно на плацу”, шагает по паркету пустого коридора. Зайдя к советскому президенту, Яковлев увидел, что тот лежит на кушетке, в глазах стоят слезы.
– Вот видишь, Саш, вот так, – сказал Горбачев.
Он попросил воды и сказал, что хочет остаться один
[2153].
На следующий день Горбачев собрал своих помощников, советников и других членов президентского аппарата (около 40–50 человек) в большом зале, где раньше заседали Политбюро и Государственный совет. Он рассказал, что его беседа с Ельциным была тяжелой. Борис Николаевич отказался предоставить им выходное пособие, но они смогут еще год пользоваться кремлевской поликлиникой. Горбачев призвал собравшихся следовать своему примеру и максимально сдерживать эмоции
[2154].
25 декабря Горбачев прибыл в Кремль позднее обычного. Группа журналистов с американского телеканала ABC во главе с Тедом Коппелом прошла вместе с ним в кабинет. Во время интервью Горбачев заверил Коппела, что он абсолютно спокоен и чувствует себя совершенно свободным: “Меняется только моя роль. Я не ухожу из политики и общественной жизни. Подобное [мирная метаморфоза] происходит, вероятно, впервые. Даже здесь я оказался первопроходцем”
[2155].
По словам Коппела, на протяжении всей встречи Горбачев вел себя сдержанно, по-деловому, уверенно и достойно. Перед входом в здание Сенатского дворца, где располагался его кабинет, бывший президент процитировал Уинстона Черчилля: “Политик думает о следующих выборах, государственный муж – о следующих поколениях”
[2156].
По пути в свой кабинет на третьем этаже Горбачев должен был пройти сквозь контрольно-пропускные пункты, где уже дежурили охранники Ельцина, которые приказали горбачевским аппаратчикам не запирать свои кабинеты и ящики столов и начали проверять их сумки при входе и выходе. Виталия Гусенкова, главного помощника Раисы Максимовны, не пускали в здание, пока он не пригрозил сообщить обо всем президенту. Черняева, по-видимому, спасали его возраст и военная выправка, поэтому он смог забрать некоторые документы. В приемной президента СССР стояла тишина. Сотрудники Ельцина отключили все телефоны, за исключением одного – того, что стоял на столе Горбачева из темно-вишневого дерева.
Черняев и Грачев зашли к Горбачеву около 15 часов, чтобы передать ему на подпись прощальные письма мировым лидерам, но кабинет был пуст – Михаил Сергеевич был в комнате для отдыха. Выйдя к ним через пять минут, он выглядел свежим и подтянутым, несмотря на покрасневшие глаза. Грачев показал ему свежий выпуск одной московской газеты с пушкинской строкой в заголовке: “Нет, весь я не умру”. Улыбаясь, Горбачев продолжил: “Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…”
[2157]
Черняев ушел с подписанными письмами, и Горбачев начал вслух читать окончательный вариант своего заявления об отставке, внося последние изменения. Он работал над этим текстом несколько дней, опираясь на черновики, подготовленные Яковлевым и Черняевым. Вариант Яковлева был призван умилостивить Ельцина – в нем Горбачев признавался в собственных ошибках. Черняев называл подобное капитуляцией и нытьем, и президент остановился на его версии. Он не хотел произносить слова “Я ухожу в отставку”, поэтому его речь началась с фразы “Я прекращаю свою деятельность на посту президента СССР”
[2158].
Вскоре зазвонил телефон: Раиса Максимовна сообщила, что новые охранники дали им 24 часа на то, чтобы они освободили президентскую дачу. Горбачев рассвирепел и отложил редактуру. “Весь пошел пятнами, позвонил одному, другому… крыл матом”, – вспоминает Черняев. Он связался с новым начальником охраны и возмущенно прокричал: “Прекратите хамить, ведь это же квартира, там люди живут. Что, мне в прессу сообщить об этом?” Офицер сослался на приказы сверху, посетовал на излишнюю ретивость своих подчиненных и пообещал остановить выселение. По воспоминаниям Грачева, президенту потребовалось некоторое время, чтобы успокоиться, а его жена, скорее всего, переживала намного дольше
[2159].
