Многие новоиспеченные реформаторы вслед за Хрущевым призывали вернуться к ленинизму – учению, которое Сталин будто бы предал. Лишь в конце 1980-х, когда у руля власти встал Горбачев, Ленина начали подвергать все более смелым нападкам, указывая на то, что именно он заложил основы той репрессивной системы, которую позднее усовершенствовал Сталин. Те же, кто осмеливался озвучивать подобные крамольные мысли в 1956 году, сильно рисковали, особенно после того, как венгры устроили собственную октябрьскую революцию, попытавшись сбросить советское иго. Студенты МГУ с разных факультетов продолжали вольнодумствовать до тех пор, пока в конце 1957 года не арестовали самых радикальных. После этого замолчали все, кроме самых бесстрашных смельчаков.
С 1957 года и вплоть до своего смещения в 1964-м Хрущев проводил кампанию десталинизации, которая носила противоречивый характер. Наталкиваясь на сопротивление коммунистов-консерваторов, он бросался в крайности: то поощрял инакомыслящих писателей и художников, то устраивал им публичные разносы, то распахивал свою страну навстречу свежему ветру с Запада, то снова запирал ее на засовы. Однако в целом в СССР сохранялся оптимистичный настрой: ему способствовало общее ощущение, что все идет к лучшему, его подпитывали успехи советской науки и техники (например, запуск “Спутника-1”), но, главное, оптимизм коренился в самой коммунистической идеологии. Многие люди поколения Горбачева – шестидесятники, как их назовут позднее, – продолжали верить в то, что с распространением образования и культуры человеческое общество можно усовершенствовать, что с помощью науки и техники можно покорить и изменить природу.
Пришла пора “оттепели” в советской культуре. Люди заново открывали для себя великих поэтов прошлого – Анну Ахматову, Осипа Мандельштама и Марину Цветаеву. А еще появились новые, сразу обретшие славу имена – Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина. Наступил звездный час толстых журналов, среди которых особое место занимал “Новый мир” Александра Твардовского, где в 1962 году напечатали повесть Александра Солженицына “Один день Ивана Денисовича”. Патриотично настроенные писатели, работавшие в жанре деревенской прозы, еще не превратились в яростных русских националистов, которые со временем осудят реформы Горбачева, усмотрев в них измену. Переживали расцвет советский театр и кинематограф: оставив надоевшую всем пропаганду, воспевавшую ценности коллектива, они обратились к частной жизни. Советская наука избавилась от “идеологически верных” шарлатанов вроде Трофима Лысенко. Рождалась “честная журналистика”.
В такой среде коммунисты, настроенные на реформы, появились даже внутри партийного аппарата. Эти “истинные марксисты”, “истинные ленинцы” окрестили себя “детьми XX съезда”, и к их числу принадлежал сам Горбачев. Лен Карпинский, окончивший философский факультет МГУ в 1952 году, писал в газету “Правда”, ощущая, по его собственным словам, “абсолютную веру в правильность” марксистского общественно-экономического учения. При Горбачеве он стал политическим обозревателем передовой еженедельной газеты “Московские новости”. Георгий Шахназаров, окончивший в 1949 году Азербайджанский государственный университет, ушел из “Политиздата” (где работал в 1952–1961 годах) в размещавшуюся в Праге редакцию коммунистического журнала “Проблемы мира и социализма”, затем стал сотрудником международного отдела ЦК, а попутно начал считать себя скорее социал-демократом, нежели коммунистом
[284]. В 1988 году он вошел в узкий круг советников Горбачева. Анатолий Черняев, поступивший в МГУ до войны, а закончивший его уже после и преподававший там в период “оттепели”, тоже работал в “Проблемах мира и социализма”, а затем в международном отделе ЦК, прежде чем стал в 1986 году главным консультантом Горбачева по международным делам.
Реформаторское мышление, носителями которого были подобные люди, сохранялось еще несколько лет после насильственного смещения Хрущева в 1964 году. Сам Хрущев становился все более эксцентричным и непредсказуемым, и от него постепенно отворачивались все, кто прежде поддерживал его реформы. К тому времени, когда кремлевские соратники без лишних церемоний отстранили Никиту Сергеевича от власти, у него уже практически не оставалось союзников. Новое правительство, которое возглавили генеральный секретарь Леонид Брежнев и премьер-министр Алексей Косыгин, пообещало проводить более последовательную и взвешенную политику. Молодые областные партийные лидеры вроде Горбачева одобрили одно из их первых нововведений – экономическую реформу, призванную ослабить централизованное планирование. Однако вскоре эта реформа была свернута московскими чиновниками, чьей власти она угрожала. Одновременно преемники Хрущева приостановили начатую им антисталинскую кампанию, а затем и вовсе дали “задний ход”. Начались репрессии против либеральной интеллигенции. В 1966 году арестовали и приговорили к заключению писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. А в августе 1968 года советское правительство подавило Пражскую весну.
В Чехословакии коммунисты-реформаторы во главе с Александром Дубчеком решили построить социализм с “человеческим лицом”, сняв ряд запретов. Они провозгласили свободу высказываний, печати, передвижения и принялись за децентрализацию экономики. Когда все это только начиналось, в Москве очень многие – и внутри, и вне партийного аппарата – приветствовали пражские реформы, видя в них желанные перемены и надеясь, что со временем они произойдут и в СССР. В ту пору международный отдел ЦК КПСС все еще оставался местом, где бурлили либеральные идеи. Как вспоминал Андрей Грачев, сотрудники аппарата комитета не занимались вербовкой зарубежных союзников, чтобы те поддерживали внешнюю политику СССР, а проводили заседания, на которых иностранные “левые” спорили о том, как избавиться от сталинского наследия
[285]. Николай Шмелев, позже ставший экономическим советником Горбачева, так вспоминал настроения, царившие летом 1968 года: “Свидетельствую: никогда ни до, ни после того августа не видел я в советских верхах такого разгула демократизма. Можно было идти где-нибудь по коридору ЦК и орать во весь голос: ‘Нельзя вводить танки в Чехословакию!’ А тебе навстречу мог двигаться кто-то другой и столь же истово орать: ‘Пора наконец вводить танки в Чехословакию! Пора наконец кончать с этим бардаком!’”
[286] Александр Бовин, еще один просвещенный аппаратчик, писал в своем дневнике как раз перед тем, как советские танки вошли в Прагу, что в международном отделе ЦК, да и в Министерстве иностранных дел, “преобладают настроения резко критические. Этот шаг считают неоправданным или в лучшем случае – преждевременным”
[287]. Сам Бовин, по долгу службы писавший пропагандистские статейки, оправдывая советское вторжение – как рассказывал Черняев: “днем вымучивал из себя мерзкие тексты, а по вечерам приходил ко мне на кухню пить и плакать от стыда и отчаяния”
[288]. Тот же Бовин позднее выступал спичрайтером для Брежнева: уже это говорит о том, что либерально настроенные аппаратчики вынуждены были жить двойной жизнью.
