Конечно, характер у Горбачева был не такой, чтобы предаваться уединенным размышлениям в башне из слоновой кости (да в СССР никому и не предоставляли такой возможности). Однако не принадлежал он и к тем развязным, “своим в доску” чиновникам, каких полно было в партийном аппарате. По особым случаям Горбачев устраивал шумные празднества, но и они всегда отличались от тех развлечений, какие предпочитало большинство его коллег мужского пола. Однажды, как вспоминала Лидия Будыка, Горбачев забронировал для какого-то торжества большой пансионат, позвал коллег на торжественный ужин, а потом запер дверь в бильярдную и потребовал, чтобы мужчины приглашали своих жен танцевать
[348].
Еще одна особенность, которая прослеживается в ставропольских партийных документах 1960-х годов, по-видимому, свидетельствует о том, что Горбачев разочаровался в партийной работе в Ставрополе. На партийных заседаниях он оставался на удивление молчаливым и крайне редко вступал с другими ораторами в ритуальные обмены репликами, сходившие за дебаты. Делиться вслух радикальными взглядами, которых он придерживался, было небезопасно, а обязательную лесть и подхалимаж он, вероятно, старался свести к минимуму. Впрочем, можно найти и другое объяснение тому, что он стал ограничиваться лишь короткими замечаниями (как правило, в поддержку кого-то из вышестоящих чиновников): он сам со временем осознал, что говорит чересчур много. А в темах его более продолжительных, содержавших больше критики выступлений – с одной стороны, проблемы образования, а с другой – пьянство и преступность – можно усмотреть гордость за собственные достижения и презрение к неудачникам.
Сам Горбачев по-другому объясняет, почему он едва не отошел от партийной работы: “Мне не нравилось, что мною начинает командовать кто-то. Натура независимая, самостоятельная. Я могу ладить со всеми и адаптироваться… Я не такой… или задира или зазнайка. Ну, все-таки внутренне я человек, который сделает в десять раз больше, если меня не толкают и не дергают и дают возможность мыслить”
[349]. Поэтому “внутренний выбор для себя я сделал: надо разворачиваться в сторону науки. Сдал кандидатские экзамены, выбрал тему… стал собирать материалы для исследования, оформил отпуск”
[350].
Весной 1968 года Зденек Млынарж уже работал в ЦК Коммунистической партии Чехословакии. Он стал одним из главных авторов пражской “Программы действий КПЧ”, призывавшей к демократическим реформам, и ближайшим советником лидера-реформатора Александра Дубчека. Руководство в Москве все больше тревожили события в Праге, и Горбачев послал другу письмо: “Зденек, в это трудное время нам нужно поддерживать отношения”, но не получил ответа. Зато начальник ставропольского управления КГБ намеками дал Горбачеву понять, что его письмо “пошло совсем по другому адресу”, иными словами, попало в советские органы госбезопасности
[351].
В июле 1968 года Брежнев и остальные московские руководители уже готовились к подавлению Пражской весны. Чтобы как-то подготовить советский народ к возможности такого шага, по всему СССР парторганизации начали предупреждать людей об опасности, которую представляют чехословацкие реформы для всех стран советского лагеря. Ставропольский партийный шеф Ефремов выступил с осуждением чешской крамолы. Горбачев тоже примкнул к атакам на деятельность своего друга (правда, не упоминая имени Млынаржа): “Нынешнее руководство ЦК КПЧ в должной мере не отнеслось к нашим товарищеским советам, основанным на огромном опыте нашей партии в борьбе за завоевание и упрочение социализма и построение коммунизма…” Он усмотрел в идеях реформаторов подстрекательство чехословацкого народа к “забастовкам, беспорядкам, анархии”. Горбачев призывал Советский Союз выполнить свой долг и одобрил “активное действие ЦК КПСС по защите социалистических завоеваний в Чехословакии”
[352].
Мучила ли Горбачева совесть из-за подобных выступлений? Было ли это еще одной причиной, по которой он хотел сделать выбор в пользу науки: “…казалось, что в науке будет комфортнее, что я смогу там применить и свою энергию, и пристрастие к анализу, мое любопытство с пользой для себя и для дела”? К тому же, у преподавателей и профессоров “была более свободная жизнь, насколько это тогда было возможно”
[353]. Однако прошло меньше месяца, и 5 августа 1968 года Горбачева назначили заместителем Ефремова, то есть вторым по важности человеком в Ставропольском крае. Куда уж тут думать о смене поприща! Вместо того чтобы покинуть партийный аппарат, Горбачев вновь окунулся в партийную работу. Но даже после этого он сомневался: “с миром науки, культуры, с интеллигенцией мы были связаны, пожалуй, больше”, только теперь его звезда восходила именно на партийном небосклоне
[354].
Глава 4
Первый секретарь крайкома
1969–1978
10 апреля 1970 года состоялось пленарное заседание Ставропольского крайкома партии. Местного первого секретаря Леонида Ефремова переводили обратно в Москву – первым заместителем председателя Государственного комитета по науке и технике СССР. Вряд ли сам он мечтал именно о такой должности, но, по крайней мере, был рад, что возвращается в столицу. Пленум освободил Ефремова от его ставропольской должности и единогласно одобрил предложенную Москвой кандидатуру Михаила Горбачева.
СССР состоял из пятнадцати республик. Россия, самая большая из них, включала в себя 83 края, или области, под управлением первых секретарей местных обкомов партии. В отличие от американских губернаторов или даже французских префектов, эти первые секретари отвечали за все и всех во вверенных им землях. В том числе за экономику, так как в отсутствие сколько-нибудь заметного частного сектора вся хозяйственная деятельность находилась в руках партии и правительства. Областные партийные начальники держали ответ перед руководством ЦК КПСС в Москве, но это лишь укрепляло их власть и авторитет на местах. Ни местный прокурор, ни краевое управление КГБ, ни даже Московский комитет партийного контроля, куда поступали жалобы и доносы на высших партийных чиновников, не имели права трогать региональных партийных шефов без позволения самого генерального секретаря партии
[355].
Наряду с другими партийными и правительственными “шишками” первые секретари обкомов являлись членами ЦК и в качестве таковых “избирали” генсека КПСС. На протяжении почти всей советской истории эти “выборы” представляли собой просто автоматическое одобрение предложенных кандидатур. Впрочем, еще в 1957 году ЦК дал отпор попыткам кремлевским коллег Хрущева сместить его с поста генсека, а в 1964-м Брежневу и компании удалось сбросить Хрущева лишь после того, как они заручились поддержкой большинства членов ЦК. По словам Виталия Михайленко, бывшего члена ставропольского аппарата Горбачева, “первый секретарь на уровне страны или края был богом или полубогом и поэтому мог позволить себе все что угодно, ему все это прощалось”
[356].
