На протяжении следующих девяти лет Брежнев и его кремлевские сподвижники душили последние остатки хрущевской “оттепели”. И все-таки под конец этого периода Горбачева перевели в Москву и назначили секретарем ЦК, и вскоре он вошел в Политбюро, то есть оказался всего в нескольких шагах от самой вершины власти. Что же случилось между 1970 и 1978 годами, что подтолкнуло его наверх? И что стало с сомнениями, которые чуть не заставили его бросить партийную карьеру в 1968 году? Сумел ли он полностью заглушить их в себе на следующие десять лет? Существовал ли какой-нибудь способ бороться внутри системы за те идеалы, которыми он горел в 50-е и 60-е годы? А если его прежние колебания хоть немного давали о себе знать, то как же ему вообще дали подняться на такую высоту? Как-то раз в 1975 году Горбачева подкараулила на ставропольской улице его бывшая школьная подруга, Юлия Карагодина (она защитила диссертацию и преподавала на кафедре анатомии и физиологии). Юлия хлопотала о пенсии для больной матери, но в разговоре не удержалась и посетовала на явный застой в обществе. “Неужели ты не видишь, что вокруг происходит?” – спросила она. На что он ответил: “Я все вижу, но не все могу”
[373].
По наблюдению Георгия Шахназарова, многолетнего кремлевского помощника Горбачева, для областного партийного шефа привычка скрывать свои мысли являлась “пропускным билетом на верхний этаж Системы”. А “успешней других скрывают, что у них на уме, те, у кого [в отличие от Горбачева] там вовсе ничего нет”
[374]. Вот что писал об этом сам Горбачев: “Система… старалась снять сливки”. Избранные счастливчики знали, что должны “следовать определенным правилам игры”, и, “пропуская кадры через… ‘партийный сепаратор’, система перерабатывала ‘сливки’ в свое ‘масло’”. На самый верх пробивались, как правило, руководители “более толстокожие”, “особенно не переживавшие за моральные аспекты своих действий, те, у кого совесть запрятана глубоко-глубоко”
[375]. Являлся ли сам Горбачев исключением из этого правила? “Нет, все-таки, я продукт системы, несомненно”. Но “продукты” эти были очень разными. Большинство тех, кого он знал, – “самодовольные, не очень демократичные, не очень открытые, хотя были другие. Если бы одиночки были такие, как я или там кто-то, то перестройка бы не началась”
[376].
Оказавшись на посту первого секретаря Ставропольского крайкома, Горбачев в первые несколько лет полагал, что экономические и прочие неудачи происходят “из-за нерадивости и некомпетентности кадров, несовершенства каких-то управленческих структур, пробелов в законодательстве”, но постепенно стал делать выводы, что “причины низкой эффективности лежат глубже”. Под этим “глубже” Горбачев подразумевал возникшую в те годы чрезмерную централизацию экономики: все важные решения принимались исключительно на самом верху. В результате ему, как и остальным первым секретарям обкомов, приходилось мотаться в “бесконечные командировки в столицу”, “ублажать московских чинуш”, вести уговоры, вступать в “брань с управленцами, когда обращение чиновников принимало хамские формы”. “Сложившаяся сверхцентрализованная система, пытавшаяся распоряжаться всем из центра в огромном государстве, сковывала жизненную энергию общества”
[377]. Значительно позже, уже заняв пост высшего руководителя страны, Горбачев решится копнуть еще глубже – и найдет корни тех проблем, с которыми он сталкивался в Ставрополе, в самой сущности советского государственного социализма, то есть в монополии коммунистической партии на политическую и экономическую власть.
Разобраться в этом ему поможет целый ряд крамольных книг, написанных “левыми” западными авторами. Их переводы на русский язык выпускало крайне ограниченным тиражом московское издательство “Прогресс”. Эти книги Горбачев сумел раздобыть, еще когда был первым секретарем крайкома. Много лет спустя он уверял, что некоторые из них до сих пор стоят у него на полках, например “Параллельная история СССР” Луи Арагона, “За французскую модель социализма” Роже Гароди, “История Советского Союза” и “История марксизма” Джузеппе Боффы, а также книги о вожде итальянской компартии Пальмиро Тольятти и знаменитые тюремные тетради Антонио Грамши
[378].
Французский поэт и прозаик Арагон, хотя и поддерживал коммунистическую партию, критически относился к Советскому Союзу, особенно после 1956 года, когда Хрущев выступил с разоблачением Сталина. Французский философ Гароди позднее отвернулся от коммунизма и обратился в католицизм, а еще позже, в 1982 году, принял ислам. Боффа был итальянским коммунистом, специалистом по СССР и придерживался независимых взглядов. Грамши, один из основателей итальянской коммунистической партии, позднее арестованный по приказу Муссолини, являлся одним из крупнейших мыслителей-марксистов XX века. Его понятие “культурной гегемонии” пришло на смену более грубым представлениям о том, как капитализм удерживает общество в своей власти. Грамши делал особый упор на то, что рабочие должны становиться интеллектуалами (именно это и произошло в жизни самого Горбачева), и проводил различия между политическим обществом (государством) и гражданским (общественными организациями и институтами), что предвосхищало позднейшие попытки Горбачева демократизировать первое путем построения второго.
Не следует думать, будто чтение всех этих книг в одночасье превратило Горбачева в могильщика коммунизма. Но раз он обращался к ним в поисках ответов на свои тревожные вопросы, значит, даже продолжая строить успешную карьеру, он сознавал масштаб проблемы. Горбачев оставался, по его собственным словам, шестидесятником, его на всю жизнь заразили атмосфера, царившая в МГУ, и хрущевская “оттепель”, а потому он был белой вороной среди тех провинциальных чиновников, которыми командовал. Впрочем, чтобы уцелеть и сохранить свое положение, ему приходилось приспосабливаться к миру, над которым восходила его звезда.
Первое выступление Горбачева в качестве первого секретаря Ставропольского крайкома в октябре 1970 года, как и вся политика, которую он там продвигал, продемонстрировало его способность к адаптации. Изложив вкратце брежневский доклад, посвященный сельскому хозяйству, Горбачев похвалил его за “глубокий анализ”, который освещает “деятельность партии по претворению в жизнь решений мартовского Пленума”
[379]. В одной из последних речей Горбачева в Ставрополе Брежнев был назван “выдающимся политическим деятелем современности”
[380]. По сравнению со штампованными текстами других напористых руководителей речи Горбачева отличались определенным своеобразием. Он умел сочетать напыщенные обороты, бичевавшие идейных врагов (“Буржуазная пропаганда из кожи лезет вон, чтобы бросить тень на великое завоевание нашей партии и советского государства – дружбу народов, населяющих нашу страну, в едином строю идущих к коммунизму”) с остроумными выпадами против местных разложившихся чиновников – вроде инструктора-алкоголика в районном кооперативе, женившегося четыре раза за три года, редко появлявшегося на работе, да в придачу нывшего – после того как его исключили из партии, – что за все двенадцать лет службы ему ни разу не выносили выговора. “Комментарии излишни”, – заключал Горбачев
[381]. Но в одной речи (позже, видимо, сочтенной настолько неловкой, что ее не включили в собрание сочинений Горбачева) он восхвалял мемуары Брежнева – написанные, конечно же, “литературным негром” и бесстыдно превозносившие до небес его весьма скромное участие в войне, – за “глубину идейного содержания, широту обобщений” и называл их “большим событием в общественной жизни”
[382].
