И все-таки чувство одиночества не оставляло ее, а общение с женами других членов Политбюро оборачивалось лишь недоумением и разочарованием. Более молодая, получившая гораздо лучшее образование, более привлекательная и энергичная, она вызывала объяснимое раздражение у кремлевских клуш, державшихся “матронами”. Со своей стороны, им хотелось, как пишет Грачев, “немедленно поставить [ее] на место, что и было сделано в буквальном смысле”. В марте 1979 года, оказавшись на официальном приеме в честь иностранных гостей, элегантно одетая Раиса Горбачева, не подозревая о том, что здесь действует строгая субординация и что кремлевские жены должны занимать места в соответствии с рангом мужей, заняла свободное место – рядом с женой Кириленко. “Ваше место – вот там, – холодно сообщила соседка и даже указала пальцем – …В конце”
[500].
“Что же это за люди?” – удивлялась потом Раиса, обращаясь к мужу. Сама она поставила им такой диагноз: “отчужденность”. “Тебя видели и как будто не замечали. При встрече даже взаимное приветствие было необязательным. Удивление – если ты обращаешься к кому-то по имени-отчеству. Как, ты его имя-отчество помнишь?” В этих людях ощущалась “претензия на превосходство, ‘избранность’. Безапелляционность, а то и просто бестактность в суждениях”. Даже среди “кремлевских детей” существовала субординация, отражавшая статус их папаш. Однажды Раиса вслух возмутилась тем, как ведет себя группа молодежи. И тут же ей влетело: “Вы что? Там же внуки Брежнева!” Когда кремлевские жены встречались (а происходило это на официальных приемах, в личном кругу – крайне редко), то выглядело это так: “Бесконечные тосты за здоровье вышестоящих, пересуды о нижестоящих, разговор о еде, об ‘уникальных’ способностях их детей и внуков. Игра в карты”. Раису поражали “факты равнодушия, безразличия”, что-то вроде “потребительства”. Однажды на каком-то приеме на госдаче она сказала разыгравшимся детям: “Осторожно, разобьете люстру!” На что взрослые ей ответили: “Да ничего страшного. Государственное, казенное. Все спишут”
[501].
Как же жилось в годы “застоя” простым советским людям? Анатолий Черняев, работавший тогда в международном отделе ЦК, вспоминает, что даже в Москве порой сильно ощущался дефицит продуктов, а в провинции дело обстояло гораздо хуже. Как-то машинистка из общего отдела ЦК, к которой приезжала племянница из Волгограда, где продукты продавали по талонам, пожаловалась, что из 10 килограммов картошки, которые полагались “на нос в месяц”, 5 килограммов “на выброс – гнилая”.
– Толь, – сказала она, – когда его снимут-то?
– Кого?
– Да этого, “вашего” главного?
– А за что его снимать? – поинтересовался Черняев.
– Не любит его народ.
– Почему не любит?
– Порядка нет нигде.
– А какого порядка твой народ хочет?
– Не знаю… Но вот что говорят: при Сталине, бывало, цены… в год раз понижались. Надежда какая-то рождалась. Люди знали: может, будет лучше… А сейчас ведь не с каждым годом, а с каждым месяцем цены растут, и конца этому не видно, несмотря на все “ваши” заверения и съезды.
В душе Черняев соглашался с подобной критикой. Он записывал в дневник жалобы, поступавшие в Политбюро из разных уголков страны и оседавшие в общем отделе ЦК. Из Ярославля писали: “Масла сливочного в продаже нет, молоко поступает с перебоями, не налажено снабжение мясом и овощами”. Из Углича: “В магазинах только хлеб, соль, маргарин да банки с различными компотами. Поверьте, мы не знаем, чем кормить детей. Молоко распорядились продавать по талонам, но их выдают только тем, у кого дети не старше 3-х лет”. Черняев, казалось бы, неплохо осведомленный, был “ошарашен”: “все это на фоне самовосхвалений, безумной инфляции громких слов, трескучей пошлой пропаганды успехов, просто вранья”
[502].
Отто Лацис, работавший тогда в Институте экономики мировой системы социализма АН СССР и позже ставший членом ЦК, ощущал “удушье”. “Все стало физически распадаться, по всей стране начались аварии”. В конце 1978 года вышла из строя теплоцентраль, охватывавшая несколько районов в Москве. Когда тысячи горожан разом включили электрообогреватели, из-за перегрузки сетей прекратилось электроснабжение, и в итоге многие москвичи встречали Новый год в ванных комнатах, при свечах, греясь у труб с горячей водой. Режим изо всех сил делал вид, будто “все прекрасно”, но пропаганда приводила к обратным результатам. Когда по главным телеканалам в выпусках новостей показывали, как явно больной Брежнев награждает других кремлевских старцев орденами и медалями, “все ясно видели, что эти люди еле передвигаются. Все эти дряхлые развалины, поздравлявшие друг друга, вешавшие медали друг другу на грудь, – они уже едва говорили. Все эти старики… в пышных залах – среди парчи, позолоты и люстр, а во всей стране людям жилось очень трудно”
[503].
Американский специалист по советской экономике Эд А. Хьюэтт перечислял такие “приметы экономики, испытывающей большие трудности”: “Сфера услуг, по западным меркам, да и по мировым меркам, невероятно примитивна. Потребительские товары длительного пользования в дефиците. До сих пор применяются технологии ранних послевоенных лет, качество продукции часто низкое. Похоже, эта экономика неспособна производить дешевые, надежные автоматические стиральные машины, радиоприемники или электропроигрыватели, а дешевые мощные карманные калькуляторы и персональные компьютеры остаются пока недостижимой мечтой. Приличные фрукты и овощи… почти недоступны, хотя 20 % рабочей силы занято в сельском хозяйстве”
[504].
В СССР добывалось в восемь раз больше железной руды, чем в США, но выплавлялось лишь вдвое больше стали
[505]. В среднем на строительство промышленного предприятия в СССР уходило от десяти лет, тогда как в США – два года. В СССР производилось в 16 раз больше зерноуборочных комбайнов, чем в Америке, но при этом зерна собирали так унизительно мало, что его приходилось закупать за рубежом. Многолетнее использование принудительной тяги на заводах привело к экологическому кризису. Алкоголизм вырос и в количественном отношении (потребление алкоголя за двадцать лет увеличилось больше чем вдвое, а количество преступлений, совершаемых в пьяном виде, подскочило в 5,7 раза), и в пространственном; деревня давно уже переняла “городские стереотипы алкогольного поведения: характерное для деревни эпизодическое (в основном по праздникам) потребление алкоголя приобрело повседневный характер”. Последствия повального пьянства для трудовой дисциплины и производительности труда были катастрофическими, и поэтому среди прочего замедлялся общий темп экономического роста.
