Горбачев призывал к большей гласности в “работе партийных, советских, государственных и общественных организаций” еще 11 марта 1985 года – в своей первой речи после избрания генеральным секретарем
[783]. До той поры все аспекты, имевшие отношение к обороне страны, оставались “запретной зоной” даже для членов Политбюро, которые, как позднее выразился Горбачев, не рисковали “задать вопрос: что же это за ‘другие расходы’?” перед тем как ставить подписи под очередными решениями. Тайной являлись сведения, которыми располагал КГБ. Засекречивались данные внешней торговли, особенно в том, что касалось поставок оружия, а также торговли зерном, нефтью, газом и металлами, хотя такая информация и публиковалась за рубежом. Под колпаком цензуры находилась практически вся статистика – по экономике, социальным вопросам, культуре, демографии, а вопросы жизненного уровня населения, сведения о преступности и медицинские показатели считались особенно секретными и утаивались даже от высшего руководства. Позже Горбачев делился откровениями: “Народ не мог представить всех масштабов бедствия нашей природы в результате дикого, варварского к ней отношения”
[784].
Горбачев жаловался на информационную блокаду в особой докладной записке, поданной в Политбюро 26 ноября 1985 года: руководству поставляют “полуправду”; успехи раздувают, а ошибки утаивают, или вину за них перекладывают на чужие головы; дипломаты передают из-за границы лишь то, что, по их мнению, будет приятно услышать Москве; на фабриках занимаются обманом, выдавая единичную, изготовленную вручную продукцию за только что выпущенную серийно и собранную на конвейере
[785]. Все эти уловки были стары как мир – к ним в России издавна прибегали, как к водке, в которой точно так же пытались утопить все беды. Новым здесь стало другое – убежденность Горбачева в том, что ему под силу побороть это всегдашнее зло, распространив гласность на все общество.
“Люди, трудовой народ, должны хорошо знать, что происходит в стране, – увещевал он первых секретарей обкомов 16 октября 1985 года. – Только понимая это, массы будут нас поддерживать, выступать с предложениями, вносить вклад в общее дело”
[786]. Как же донести правду до народа? С самого начала Горбачев полагался на средства массовой информации и на интеллигенцию – и не на основную партийную газету “Правда” (ее главный редактор, консерватор Виктор Афанасьев, оставался на своем посту до 1989 года), а на газеты и журналы, выпускавшиеся новыми редакторами, и на писателей и кинорежиссеров, с которыми Горбачев сразу начал налаживать связи. Со времен Хрущева советские лидеры крайне редко встречались с представителями этих профессий. Горбачев же устраивал с ними заседания, которые длились порой по шесть часов. Как вспоминал Григорий Бакланов (главный редактор “Знамени” – одного из главных в стране толстых журналов, где публиковались проза, поэзия и публицистика), остальные члены Политбюро, присутствовавшие на этих встречах, “начинали клевать носом”, но у Горбачева “блестели глаза, он говорил без бумажки, непринужденно”. Бакланов наблюдал за лицом Горбачева – это было “лицо умного человека… ему интересно было все выслушать, все узнать, и вместе с тем он придерживался собственного мнения”
[787].
Еще Ленин рассматривал кино, наглядно обращавшееся к массам, как главнейшее средство пропаганды. “Из всех искусств, – будто бы заявлял он народному комиссару просвещения Луначарскому, – для нас важнейшим является кино”
[788]. Подобно писателям, художникам и композиторам, кинорежиссеры объединялись в официальный творческий “союз”, а потому на них легко было воздействовать методом кнута и пряника. Руководство Союза кинематографистов “избиралось” лишь номинально. На деле же партийный аппарат готовил список кандидатов (по одному кандидату на каждую должность), и их “единогласно” одобряли на периодически проводившихся съездах членов союза. Но весной 1986 года кинематографисты взбунтовались. Вместо того чтобы принять спущенный им список, комитет по выдвижению кандидатов расширил его, провалил одобренные партией кандидатуры и предложил собственные. Позже, отвечая на вопрос о том, не был ли этот бунт организован сверху – либералами из окружения Горбачева, кинокритик и театровед Майя Туровская ответила, что сами бунтовщики были “ошарашены” не меньше, чем бывшее руководство союза. “У нас не было договоренности друг с другом, мы к этому не готовились. Это произошло тихо, стихийно и радикально”
[789].
Кинорежиссеры, десятилетиями копившие обиду на то, что их фильмы режет цензура или они ложатся “на полку”, бурно выплескивали недовольство на заседаниях съезда, проходившего с 13 по 15 мая. “Одно критическое выступление следовало за другим – очень искренне, очень жестко, очень резко”, – вспоминал Элем Климов, которого избрали главой Союза кинематографистов после того, как отвергли официально одобренного кандидата и еще 12 кандидатов, претендовавших на должности в правлении союза
[790].
Но после съезда стали происходить еще более удивительные вещи. Климов провозгласил первостепенной задачей возвращение “арестованных фильмов”, хотя – “никто из нас не знал, сколько их легло на полку”
[791]. Союз создал комитет по конфликтам, который принялся просматривать и “реабилитировать” запрещенные ленты. В итоге было выпущено более сотни фильмов. Грузинский кинорежиссер Тенгиз Абуладзе снял “Покаяние” еще в 1984 году, заручившись поддержкой тогдашнего партийного главы Грузии Шеварднадзе, однако в прокат его работа так и не попала. Фильм-притча Абуладзе рассказывает историю Варлама – городского главы маленького грузинского городка. Варлам олицетворяет одновременно Гитлера, Муссолини и Сталина (усики, черная рубашка, густые темные волосы). Фильм начинается с его торжественных похорон, но затем родные снова и снова обнаруживают его труп у себя в саду, пока покойника наконец не “арестовывают”. При помощи флешбэков в фильме показано, как Варлам бросал в тюрьмы и уничтожал множество невинных людей. “Покаяние” – сложная картина, и за ее сюжетом следить нелегко, но в ту пору, когда никто еще не понимал, можно или нельзя критиковать Сталина, этот фильм смотрелся как откровение. Сознавая это, Климов обратился напрямую к Яковлеву с просьбой разрешить показ. Яковлев, при всем своем стремлении к радикальным реформам, засомневался и спросил Климова: “Что скажут наши товарищи из соцстран? С выходом этой картины у нас меняется строй”
[792]. Яковлев отнес “Покаяние” Горбачеву, тот посмотрел, сказал, что это “бомба”, и пообещал Шеварднадзе, который тоже вступился за судьбу фильма, что со временем даст “зеленый свет”. Некоторые члены Политбюро хотели сами решить – выпускать “Покаяние” на экраны или нет, но Горбачев, пойдя на небывалый шаг, твердо сказал, что решать это должен Союз кинематографистов. Вначале фильм показали в Грузии, потом состоялись закрытые просмотры в Москве. Наконец, фильм попал в широкий прокат. Реакция людей была ошеломительная: советские зрители немедленно восприняли выход “Покаяния” как верный знак того, что грядут действительно радикальные перемены
[793].
