Великие аграрные бюрократии при абсолютной власти, включая китайскую, оказались особенно подвержены сочетанию факторов, благоприятствующих крестьянским революциям. Их мощь позволяла им препятствовать росту независимого коммерческого и промышленного класса. В лучшем случае ради пышности и войны абсолютизм поощрял раздробленный и держащийся за королевские помочи класс, как во Франции XVII в. Усмирив буржуазию, корона замедлила движение в сторону дальнейшей модернизации в форме революционного капиталистического прорыва. Этот эффект был остро ощутим даже во Франции. Россия и Китай, избежав буржуазных революций, оказались менее защищенными от крестьянских. Кроме того, аграрная бюрократия, из-за своей огромной потребности в налогах, рискует подтолкнуть крестьян к союзу с местными городскими элитами, что было особенно опасной ситуацией, поскольку она изолировала королевское чиновничество от широких масс населения.
[285] Наконец, поскольку монархия берет на себя защитную и правосудную функции местного сюзерена, абсолютизм ослабляет ключевые узы, связывающие крестьянство с высшими классами. А если она перенимает эти функции лишь частично и по случаю, она скорее всего будет конкурировать с местными элитами за возможность выжимания ресурсов из крестьян. В подобных обстоятельствах у местной знати возникает соблазн перейти на сторону крестьян.
Различия в типах солидарности среди крестьян – если продолжить рассмотрение общих факторов – важны в основном постольку, поскольку они образуют точки притяжения для создания особой крестьянской общины, оппонирующей господствующему классу и выступающей основой народных представлений о справедливости, противостоящих правосудию правителей. Консервативные или радикальные последствия зависят от специфических форм институций, способствующих крестьянскому единству. Солидарность среди крестьян могла помогать господствующим классам либо быть угрозой для них, а иногда колебаться между этими возможностями. В некоторых досовременных обществах можно обнаружить, как, например, в Китае, разделение труда, которое обеспечивало намного меньшее единство. Поэтому революционный потенциал под воздействием модернизации значительно различается в разных аграрных обществах. В то же время наиболее крайние формы атомизации, которые серьезно препятствуют любому эффективному политическому действию и приводят к мощным консервативным последствиям, похоже, возникают на более поздней стадии капитализма. Подобная культура эгоистичной бедности может быть лишь переходной стадией в тихой заводи, куда еще не проник развитый капитализм.
Предшествующие факторы могут объяснить, как революционный потенциал возникает в крестьянской среде. Станет ли этот потенциал политически эффективным, зависит от возможности сочетания крестьянского недовольства с настроениями другого слоя. Сами по себе крестьяне никогда не были способны совершить революцию. В этом пункте марксисты абсолютно правы, хотя и понимают совершенно неверно другие ключевые аспекты. Крестьянам нужны вожди из других классов. Но одного лидерства недостаточно. В средневековых и позднесредневековых крестьянских бунтах верховодили аристократы или горожане, но все они потерпели провал. Этот факт должен служить благотворным напоминанием тем современным детерминистам – отнюдь не все среди них марксисты, – которые полагают, что, как только поднимается крестьянское возмущение, нужно немедленно ожидать больших перемен. На самом деле крестьянские бунты гораздо чаще проваливались, чем добивались успеха. Для того чтобы они победили, требуется несколько необычное сочетание обстоятельств, которое возникает лишь в Новое время. Сам по себе успех был только негативным. Крестьяне обеспечивали взрывчатку, уничтожавшую старую конструкцию. К последующей реконструкции они не имели никакого отношения, более того, они – даже во Франции – становились ее первыми жертвами. Высшим классам требовалось проявить существенный уровень слепоты, в основном вследствие специфических исторических условий, для которых всегда находились важные индивидуальные исключения, прежде чем революционный прорыв становился реальным.
Естественно, крестьянское движение не находило себе союзников среди элиты, хотя и могло избрать своими вождями какую-то ее часть, особенно горстку недовольных интеллектуалов Нового времени. Сами по себе интеллектуалы вряд ли способны на политическое действие, если только не смогут присоединиться к массовому выражению недовольства. Фигура бунтующего интеллектуала со всеми его душевными метаниями приковывает к себе огромное внимание, совершенно несоразмерное своей политической значимости, и отчасти причина этого в том, что эти душевные метания оставляют после себя письменные сочинения, а также в том, что те, кто пишут историю, сами принадлежат к числу интеллектуалов. Особенно обманчивый трюк состоит в том, чтобы отрицать роль крестьянского недовольства на том основании, что его вожди оказываются людьми свободных профессий или интеллектуалами.
Каких союзников способно найти себе крестьянское возмущение, зависит от стадии экономического развития, которой достигла страна, и от более частных исторических обстоятельств; эти факторы также определяют момент, когда союзники решают обезвредить крестьянское движение или подавить его. Немецкие крестьяне во время Bauernkrieg получили поддержку из городов, а также от мятежной знати, но ничего не добились; коллективная мощь землевладельческой элиты была все еще непреодолима. Во Франции крестьянское движение вступило в союз с буржуазией, в основном потому что предшествовавшая этому феодальная реакция настроила против себя зажиточных крестьян. Эта связь была, на мой взгляд, ненадежной, и все могло обернуться иначе, поскольку многие буржуа имели собственность в деревне и пострадали от крестьянских волнений. Другим основным союзником революции были городские массы в Париже, хотя термин «союзник» не подразумевает ни того, что их действия были скоординированы, ни даже того, что какой-то из этих слоев проводил последовательную политику. Санкюлоты были мелкими ремесленниками и поденщиками, которые в целом сыграли гораздо более важную революционную роль, чем утверждает марксистская теория.
В России 1917 г. торговые и промышленные классы не годились на роль союзника разгневанных крестьян. Русская буржуазия была в целом намного слабее в деревне, чем французская, несмотря на высокий уровень технологии в тех случаях, где торговля и промышленность имели место. Хотя русская буржуазия интересовалась западными конституционными учениями, она была слишком связана с царским правительством, которое поощряло, в основном по военным причинам, некоторое число локомотивов капиталистического развития. Возможно, самым важным было то, что ни один значительный сегмент русского крестьянства не был заинтересован в сохранении прав собственности в своей борьбе с остатками феодализма, как это было во Франции. Требования русских крестьян были жесткими и простыми: убрать помещиков, разделить землю и, конечно, остановить войну. Конституционные демократы, основная буржуазная партия, поначалу рассматривали возможность поддержки требований крестьян. Но когда дело приняло серьезный оборот, они испугались фронтальной атаки крестьян на собственность. В то же время в разделе земли не было ничего страшного для промышленных рабочих, по крайней мере на тот момент. Призыв остановить войну был популярен среди крестьян, которые были главными жертвами этой бойни и не были заинтересованы в поддержке правительства, отказывавшегося идти на уступки. Среди крестьян у большевиков не было реальной опоры. Но, будучи единственной партией, лишенной каких-либо связей с существующим строем, они могли позволить себе временную уступку требованиям крестьян ради захвата власти. Они поступили так во время революции и после хаоса Гражданской войны. Впоследствии большевики решили заняться теми, кто привел их к власти, и загнали крестьян в коллективные хозяйства, чтобы сделать их основной базой и жертвой социалистической версии первоначального накопления капитала.
