Акцент на человеческой теплоте кажется решающим элементом теории нравственного возрождения. Эта комбинация ведет в контексте всей идеологии к противоречивому отношению к сексуальной жизни. Согласно общему антиинтеллектуальному и антииндустриальному ви́дению катонизма считается, что современная городская цивилизация обесценивает отношения между полами, делая их холодными и безличными. По этой причине возникает озабоченность фригидностью и импотенцией, прославление сексуальной жизни, примером чего является роман «Любовник леди Чаттерлей». В то же время все это сопровождается оттенком постыдной похотливости, поскольку сексуальная жизнь должна быть основой дома, семьи и государства. Возникает противоречие между оргиями СС в нацистской Германии, вторичными усилиями по поощрению незаконнорожденных детей героев-эсесовцев, и более общей политикой оживления «здоровой» домашней среды для женщин с ее центрами – Kinder, Kirche, Küche («дети», «церковь», «кухня»). Политические манифестации – это, конечно, лозунг «думай кровью», отказ от рационального анализа как чего-то «холодного» или «механического», что препятствует действию. Напротив, действие – это нечто «горячее», обычно в смысле сражения. Усилие по окружению смерти и разрушения эротическими оттенками очень заметно, особенно в японском варианте. В конечном счете жизнь приносится в жертву смерти, Марс поглощает Венеру. Dulce et decorum est («Сладко и прекрасно [умереть за Отечество]»)
[290]… Несмотря на всю риторику теплоты, катонизм с глубоким недоверием относится к любви, считая ее разновидностью мягкотелости.
Здесь есть и другие любопытные противоречия и двусмысленности. Катонизм предполагает страх перед «нездоровой» озабоченностью смертью и разложением на манер Бодлера. Эту озабоченность катонизм отождествляет с чужеземным, с «упадническим космополитизмом». Искусство должно быть «здоровым», традиционным и, самое главное, легкодоступным. Художественные идеи катонизма вертятся вокруг народа и провинциального искусства; образованные городские классы пытаются возродить крестьянский костюм, народные танцы и праздники. После прихода к власти катонистские представления об искусстве смешиваются с общей тенденцией, заметной во всех режимах, озабоченных поддержанием социальной целостности, к поощрению традиционных и классических форм искусства. Нередко отмечались поразительные аналогии между нацистским и сталинистским искусством. Оба режима с равной суровостью осуждали Kunstbolschewismus («художественный большевизм») и «беспочвенный космополитизм». Сходные тенденции можно было наблюдать в Риме эпохи Августа.
[291]
При описании того, что встречает одобрение в катоновских представлениях, уже приходилось упоминать о том, против чего они направлены. В частности, они враждебны по отношению к торговле, ростовщичеству, большим деньгам, космополитизму, интеллектуалам. В Америке катонизм приобрел форму ресентимента против «городского умника» и вообще против любой формы мышления, которая выходит за пределы самой примитивной народной мудрости. В Японии он проявляется в яростных антиплутократических настроениях. Город воспринимается как раковая опухоль, как средоточие невидимых заговорщиков, поставивших своей целью обманывать и сбивать с нравственного пути честных крестьян. Конечно, у такого рода настроений было реалистическое основание в повседневном опыте крестьян и мелких фермеров, которые оказываются в очень невыгодном положении при рыночной экономике.
Поскольку речь идет о чувствах (насколько мы действительно разбираемся в них) и причинах ненависти, нет особой разницы между правыми и левыми экстремистами в деревне. Главное отличие между ними в доле реалистического анализа причин страданий и в образе возможного будущего. Катонизм скрывает социальные причины и рисует идеал непрекращающегося гнета. Радикальная традиция акцентирует причины и рисует идеал окончательного освобождения. Тот факт, что эмоции и причины сходны, не означает, что появление одного или другого в качестве политически значимой силы определяется навыками манипуляции гневом, как ясно показывают периодические неудачи в том, чтобы привлечь радикально настроенных крестьян на сторону консерваторов (или наоборот) с помощью методов психологической борьбы. Эти психологические и организационные навыки очень важны, но они работают, лишь когда согласуются с повседневным опытом крестьян, которых пытаются расшевелить подобные лидеры.
Таким образом, катонизм не является чистой воды мифологизацией крестьянства, сочиненной высшими классами и приписываемой самим крестьянам, но находит отклик среди последних, поскольку он обеспечивает своего рода объяснение их положения, сложившегося после натиска рыночной экономики. Также совершенно ясно, что этот свод идей возникает из условий жизни землевладельческой аристократии, которой угрожают те же самые силы. Если рассмотреть главные темы в той форме аристократического ответа, кульминацией которой становится либеральная демократия, можно заметить, что они также встречаются в катонизме – переложенные в ином ключе. Критика массовой демократии, представления о легитимном правлении и важности обычаев, оппозиция к власти богатства и к простому техническому знанию – все это важные темы катонистской какофонии. Опять-таки то, как они сочетаются, и даже, что еще более важно, их конечная цель – вот что оказывается решающим. В катонизме эти понятия служат усилению репрессивной власти. В аристократическом либерализме они сводятся воедино как интеллектуальное оружие против иррациональной власти. В то же время катонизму недостает представления о плюрализме или о благотворности ограничения иерархии и подчинения.
Как замечено выше, современный катонизм в основном ассоциируется с попыткой перейти к трудорепрессивным формам капиталистического сельского хозяйства. Он полностью и совершенно антииндустриален и антисовременен. В этом могут заключаться базовые ограничения на распространение и успех катонизма. На мой взгляд, есть довольно значительная доля истины в осторожной, но неоднократно высказанной Вебленом надежде на то, что развитие техники сможет смыть все человеческое безумие в водостоки истории. Крайние формы трудорепрессивного или эксплуататорского сельского хозяйства могут быть придатками капиталистического прогресса, как это видно на примере сотрудничества американского рабовладения с американским и британским капитализмом. Однако промышленный капитализм с большим трудом обосновывается на одной территории с трудорепрессивной системой.
[292] Ради сдерживания подвластного высшим классам населения им приходится порождать антирационалистические, антигородские, антиматериалистические и – более широко – антибуржуазные представления о мире, что делает невозможной всякую концепцию прогресса. Очень сложно увидеть, каким образом промышленное развитие может укорениться без твердой поддержки людей, придерживающихся достаточно материалистического понимания прогресса, которое включает на каком-то этапе конкретное улучшение положения низших классов. В отличие от развитого индустриализма, катонизм, похоже, в конце концов рискует прекратить свое существование, смешавшись с городскими и капиталистическими формами романтической ностальгии. Эти более интеллектуально респектабельные формы крайне правой политики в последние 20 лет постепенно приобрели значительное влияние на Западе, и особенно – в Соединенных Штатах. Будущим историкам, если таковые будут, возможно, покажется, что катонизм внес свой вклад лишь в самые взрывные элементы этой опасной смеси.
