Лют слышал стрельбу, а потом и видел, как из ресторанчика выбежали пятеро в черном, паля в прохожих из автоматов с огромными дисковыми магазинами. Он бросился на землю. Под прикрытием автоматчиков из ресторана вышли еще четверо, неся на плечах то ли раненых, то ли убитых. Все они забрались на платформу подъехавшего открытого грузовика…
Да. Тела Гуго и Эрики пропали. Это было скверно.
Всё было скверно…
Штурмфогель сидел в комнате связи посольства и ждал разговора с Берлином. Начальник службы безопасности посольства, штандартенфюрер Венцель, рыжеватый блондин с неожиданно черными глубоко запавшими глазами, сидел напротив. Всем своим видом он выражал сочувствие и дружелюбие, но при этом был неотлучен.
Связь наконец дали. Голос Ноймана звучал так отчетливо, как будто он говорил из соседней комнаты.
И в голосе этом слышалась полная опустошенность.
Впрочем, и в собственном голосе Штурмфогель слышал то же самое.
Он коротко и четко рассказал о начале встречи, об информации, сообщенной Ортвином, и о побоище.
– Кто назначил место встречи? – спросил Нойман.
– Я.
– Возвращайся немедленно, – сказал Нойман. – В самолете напишешь доклад. Самый обстоятельный доклад в твоей жизни. Посекундная хроника. Понял?
– Понял.
– Жду тебя завтра.
Трубка на том конце линии – легла.
Штурмфогель медленно положил свою.
– На ковер? – посочувствовал Венцель.
– Если не под… – пробормотал Штурмфогель. – Мне нужно лететь. Немедленно.
– Через полтора часа летит авизо с диппочтой, – медленно сказал Венцель. – Если тебя устроит полное отсутствие комфорта…
– А что за авизо?
– «Сто девятый-Густав», двенадцатая модель. Учебно-тренировочный, без вооружения, переделан под почтовый. Устроит? Сортира нет, кислород в маске, сидеть на парашюте. Зато быстро. В Загребе дозаправитесь, и часов в одиннадцать по берлинскому времени – уже в Берлине. В крайнем случае к полуночи. И истребители не так страшны. Последнее время эти русские совсем обнаглели…
– Устроит, – сказал Штурмфогель. – Еще как устроит.
Летного комбинезона для него в посольстве не нашлось, поэтому пришлось под кожаное пальто надеть два толстых вязаных свитера. Ремни парашютной подвески превратили широкие полы в подобие штанин. Когда Штурмфогель устроился в задней кабине, механик сунул ему неровный кусок какого-то стеганного чехла – прикрыть ноги.
– Не беспокойтесь, – сказал пилот, улыбчивый мальчик с перебитым носом и ожоговыми рубцами на всю правую щеку. – Пойдем невысоко. Будет минус двадцать, не больше.
– Это хорошо, – улыбнулся Штурмфогель.
Год назад его поднимали на высоту четырнадцати километров. Удовольствия это не доставило.
«Густав», беременный двумя подвесными баками, разбегался долго и при этом трясся, как велосипед на булыжной мостовой. А потом тряска разом прекратилась, Штурмфогеля вдавило в парашют, все опрокинулось… Мальчишка, обернувшись к нему вполоборота, хищно подмигнул.
Впрочем, кроме резкого взлета, он больше не пугал пассажира ничем. Наверное, был дисциплинирован и даже почти не болтал по ларингофону. Так, справлялся о самочувствии да время от времени сообщал о местах, над которыми они пролетали. Путь лежал по большей части в серых ватных облаках…
Берлин, 27 февраля 1945. 20 часов
Гиммлер сегодня был слегка рассеян, и Нойман догадывался, отчего: впервые был получен отклик от американцев на предложение о сепаратном мире и мягком реформировании режима. В секретном меморандуме Даллеса, переданном сегодня рейхсфюреру, были намечены контуры этого реформирования: безусловная капитуляция перед западными союзниками; канцлер из аполитичных генералов Генштаба; уход с авансцены наиболее одиозных фигур, в том числе и самого Гиммлера (при этом большая часть уже просочившейся информации о репрессиях будет списана на эксцессы исполнителей и на большевистскую пропаганду); непременный показательный судебный процесс над Гитлером с приговором: пожизненное заключение (возможно, в одной из его резиденций)… Нойман знал об этом, поскольку обеспечивал связь, и Гиммлер знал, что Нойман всё знает, и ничего не мог с этим поделать. Нойман в данном вопросе был абсолютно незаменим – а следовательно, его необходимо было иметь в друзьях и союзниках…
– Что я могу сказать, дружище… – тихо произнес Гиммлер. – Мы на развилке, и сейчас решается всё. В течение, может быть, дней. Или часов. Уцелеем мы или рухнем в огненный ад… Я вчера видел сон: бои в Берлине. Это было невыносимо. Орда… казаки на крылатых и рогатых конях, кони дышат огнем… Не смейтесь только.
– Я не смеюсь, – сказал Нойман.
– Вам хорошо, вы никогда не спите. Я так не могу.
– Зато вы можете многое другое, чего не могу я.
Гиммлер помолчал, что-то переключая в себе. Даже его лицо переменило несколько выражений, прежде чем стало строгим и сосредоточенным.
– Нойман, вы ведь понимаете, что сейчас почти все зависит от вас? Вы легко можете меня сдать – и возвыситесь над всеми… на оставшиеся несколько месяцев. Если этот негодяй Борман не сожрет вас. Или – довести дело до полного уничтожения всего…
– Мы уже обсуждали это, – сказал Нойман. – Я с вами, рейхсфюрер. Я не вижу другого пути, хотя… хотя и боюсь. Но всего остального я боюсь куда больше.
– Чего вы хотите после переворота?
– Отойти от дел. Поднимусь наверх… и всё.
– Вот как… Это самое простое. Кого предложите на свое место?
– Эделя. Лучший после Гуго Захтлебена, вечная ему память. Я подписал представление Захтлебена к Рыцарскому кресту…
Гиммлер молча кивнул. Ногтем щелкнул по маленькому гонгу. Тут же бесшумно вошел адъютант, катя перед собой сервировочный столик.
– Я не люблю попов, – сказал Гиммлер, – поэтому лучше, по обычаю предков, справим тризну. Захтлебен отправился в Валгаллу готовиться к решающим боям. Выпьем по бокалу вина за то, чтобы и там он был столь же безупречно храбр, как был здесь…
Босфор, яхта «Босфор». 27 февраля 1945. 21 час 20 минут (время местное)
Между тем Гуго Захтлебен в это самое время был жив и даже находился в полном сознании – как и Эрика Гютлер. Это был успех. А вот смерть предателя Мерри командир итальянской разведывательно-диверсионной группы Джино Чиаро простить себе не мог…
Задумано было хорошо. Пока бойцы поливают настоящим свинцом посетителей ресторана, вырубить сидящих за тем столиком немцев и предателя-американца резиновыми пулями из одиннадцатимиллиметрового «томпсона». Так, в сущности, и получилось, но шальной рикошет, можно сказать, спас предателя…
Впрочем, наверху итальянцы поработали всерьез – без поддавков. И теперь оба пленных пребывали в шоковом, безнадежно раздавленном состоянии, понимая, что никогда больше не попадут в Салем. Возможно, так себя чувствует человек, проснувшийся вдруг в заколоченном гробу.
