А крапицы… крапицы, как оказалось, уже оставили его и сидели на высокой скамье под самым потолком, одинаково склонив головы – отдыхая. И Штурмфогель вдруг понял, что они прекрасны.
Красноватый жар медленно тек сверху, доставляя аромат неведомых сухих цветов…
Потом его под руки выволокли в мыльню и там, открыв люк в полу, заставили прыгнуть в яму, полную воды со льдом. Это оказалось легко и не страшно – особенно когда девушки попрыгали к нему и завязалась веселая свалка в слишком тесном для четверых водоеме. Потом они опять отогревались в горячем парном отделении, и Штурмфогель даже попробовал посидеть на высокой лавке – но скатился с нее, когда вверх ринулась новая волна пара.
Потом его укутали в толстую махровую простыню и напоили чем-то травяно-медовым…
Он проснулся. Внутренние часы показывали двадцать два ровно. Крапиц рядом не было, а на спинке стула висела его чистая сухая одежда. Штурмфогель привел себя в порядок – насколько это было возможно при абсолютно негнущейся спине – и выглянул в соседнюю комнату. Рута сидела в плетеном кресле и при свете яркой лампы читала книгу. Она была одета в облегающий серо-стального цвета кожаный костюм и подпоясана широким черным ремнем. Возле кресла стоял довольно объемистый рюкзак.
Увидев Штурмфогеля, она встала и издала тихий горловой звук. Тут же появились сестры, тоже в походном, с необычно длинными сумками в руках. Нигра поманила его к столу. Там была разложена старая, девятьсот четвертого года издания, карта Европы. Вопрос был без слов понятен: куда?
Вот и пришел момент выбора, подумал Штурмфогель. Что, прямо в Берлин?
Нет, сказал он сам себе. Решился. И показал пальцем – Вена.
– Вена, – добавил он зачем-то вслух.
– Э-э…нна… – попыталась выговорить Нигра и рассмеялась. Смех ее был упоительный.
Ему вручили одну из сумок – тяжелую, килограммов на двенадцать – и поманили к двери. Вышли, не гася ламп и не запирая замков. Направились вглубь двора, навстречу луне (опять навстречу луне…), за баню, к громадному сараю, вдруг осветившемуся изнутри. Сарай был почти пуст, только возле одной стены штабелем лежали длинные доски. Посередине сарая вздымался небольшой холмик, от него отходила длинная узкая щель – примерно метра три в длину. Над нею неподвижно висел огненный шар – точно такой же, какие во множестве населяли захваченный фангами замок графа. Как будто почувствовав приближение крапиц и человека, шар вздрогнул и приветливо запульсировал.
Из щели пахло влажной разрытой землей. Айна спрыгнула туда первой и поманила Штурмфогеля. Улыбка у нее была необыкновенная. Он подал крапице сумку, прыгнул следом и еле устоял: дно было скользкое и пружинящее. Айна повернулась к Штурмфогелю спиной, взяла его руки, обхватила ими себя, показала: держи так!.. Шагнула вперед. Земля слабо подалась под ногами, еще шаг – и Штурмфогель почувствовал, что проваливается в узкий скользкий лаз… и в следующий миг он уже летел вперед и вниз, пятками, задницей, спиной, затылком ощущая плавные неровности этого желоба или трубы, он вцепился в Айну, а она беззвучно хохотала, раскинув руки, волосы ее летели, скорость была сумасшедшая.
Шар догнал их, обогнал и устремился вперед, освещая путь…
Берлин, 2 марта 1945. 01 час 45 минут
– Женевская полиция расследует дело о похищении некоей Гелены Маллё, частнопрактикующей прорицательницы, – сказал Кляйнштиммель. – Я буду получать всю информацию о расследовании с запозданием на час-два максимум. Имея группу под рукой…
– Группу сформируешь свою, – сказал Нойман. – Семь человек, не больше. Из оперативного резерва. Я вывожу «Гейер» из дела.
– Хорошо, – легко согласился Кляйнштиммель. – «Гейер» все равно там слишком засветился…
Да уж, подумал Нойман. Это разгром. Это позор. Это надо бы застрелиться…
Он понимал, что не застрелится.
Однако такого потрясающего провала «Факел» еще не знал… одних начальников отделов погибло двое, и опергруппа полегла почти в полном составе, и спецотряду нанесен самый неприятный урон: боец взят в плен…
Проклятая крыса!!!
Штурмфогель. Все-таки он. Как ни горько признаваться себе самому, что доверял такой мрази… Да, это Штурмфогель руководил «Гейером» – и сдал его. Руководил операцией в Константинополе – и провалил ее, погубил Захтлебена и Гютлер, и ребят, и собственного агента, который стал представлять для него опасность…
А может быть, он и летчика убил, просто выстрелил ему в затылок, а сам выбросился с парашютом? Нойман вдруг понял, что так оно и было.
Но значит, теперь «Факел» освободился от крысы? Теперь можно жить свободно?
Нет, не значит, сказал он сам себе. Потому что крыса могла быть не одна. Да, только Штурмфогель был причастен к обоим провалам – но ведь могло быть и так, что провалы случились по разным причинам, а значит…
Стоп. Паранойе воли не давать.
Но воображение уже пошло вразнос. Нойману мерещился разветвленный заговор с привлечением практически всех сотрудников «Факела», включая уборщиков и электрика… в конце концов, если даже Мюллер – русский шпион (а Шелленберг убежден, что так оно и есть), то почему не быть предателями и шпионами и всем остальным?…
Вошел секретарь. Глаза его были круглые.
– Бригаденфюрер! Звонит Штурмфогель. А на входе задержана неизвестная, которая называет себя то Геленой Маллё, то Хельгой…
– Кто… звонит?… – приподнялся Нойман. – Кто, ты сказал, звонит?
– Штурмбаннфюрер Штурмфогель! Из Вены. Из верхней Вены…
Вена, 2 марта 1945. 02 часа
От разговора остался неприятный осадок. Нойман говорил испуганно и фальшиво. Ему-то чего бояться, мрачно подумал Штурмфогель. Ему-то вдруг – с чего фальшивить…
Разве что кто-то был в кабинете – кому Нойман не слишком доверял… или даже не так: кому он внутренне не доверял, а думал, что доверяет.
С Нойманом вообще очень сложно. Человек, который уже десять лет не спит, заслуживает особого отношения… и все же с ним сложно.
Штурмфогель попытался еще раз понять, что именно зацепило его в этом разговоре: сначала краткий отчет подчиненного, потом некоторые подробности, потом – инструкции начальника подчиненному: прийти туда-то и тогда-то… если конкретно, то в вестибюль отеля «Галакта» возле Большого арочного моста в двадцать два часа… Все нормально. Так и должно быть. Тогда – что?
Какие-то нотки. Какой-то даже запах, ощущаемый на большом расстоянии…
Да нет, ерунда. Предрассудки.
Но почему Нойман не предложил ему немедленно отправляться в Берлин и предстать пред очами?
Вот.
Почему?
Не слишком понятно.
Вернее… Вернее – слишком понятно.
Так поступил бы и он сам, если бы потребовалось срочно ликвидировать ставшего вдруг ненадежным сотрудника, не слишком при этом привлекая внимание высокого начальства…
