Это вдруг стало больно. Очень больно. Невыносимо больно…
… Пауки приближались снизу, из мрака. Даже не пауки, а что-то вроде огромных мохнатых крабов. Их было трое. Клешни-ножницы покачивались перед влажными провалами ртов, обрамленных тонкими короткими щупальцами. Один из них неуловимо быстрым движением отрезал аисту клюв и принялся опутывать тело паутиной. Потом откуда-то из-под брюшка высунулось, подрагивая, жало. Паук пристроился над жертвой и всадил в нее жало, сладострастно двигая толстым брюшком…
Двое других занялись диким гусем. В отличие от аиста, который был мертв или оглушен, гусь пытался отбиваться. Ему тоже отхватили клюв (вместе с половиной головы), выстригли из сети, опутали паутиной и подвесили, как в мешке. Потом тем же непристойным манером один из пауков стал накачивать в него яд. Штурмфогель видел, как чудовищно напряглось спеленатое тело гуся, как вылезли из орбит глаза… Потом вытянутая шея надломилась и упала. Наверное, гусь наконец умер.
Фриц, вдруг вспомнил Штурмфогель. Это Фриц Мейссель…
Пауки, освободившись, направились к нему. Он ударил крыльями, пытаясь вырваться. Правое освободилось, но левое – висело бессильно. Уже привычным движением один из пауков сломал Штурмфогелю клюв, а второй, ухватив его за ногу, выстриг запутавшееся тело из паутины. Штурмфогель замороженно ждал, что его сейчас спеленают и убьют, но пауки почему-то медлили. Сеть вновь закачалась, и появился еще один паук, гораздо больший по размеру. Грубая шерсть на его теле была спутанная и седая. Ухватив Штурмфогеля клешнями за крылья, он поднял его перед собой – над собой. Капли крови с искалеченного клюва часто-часто падали на страшную и странную, поросшую редким белым волосом, морду паука. Рот и щупальца алчно шевелились, а шесть красных глазок смотрели пристально и почти печально. В них не было насекомой тусклости и тупости. Потом Штурмфогель услышал хруст справа и тут же слева. Страшные клешни перекусили его крылья.
Он упал на паука, оттолкнулся лапами, скользнул по мохнатой спине и рухнул куда-то вниз, на камни, в колючие кусты, в холодный поток…
… ты тоже знаешь о них? – донеслось как сквозь войлок.
да…
я… зна… ю.
Я. Зна. Ю. О. Них. Мно. Го.
Ты понимаешь, что это и есть – настоящие враги?
Да.
Что же мы делаем?…
Хватка разжалась.
Обсудить. В более спокойной…
Давай.
О, черт…
Хете почти догнал беглеца. По какой-то причине дракон Волкова вдруг свернул немного вправо и, пересекая траекторию полета Хете, стал неминуемо с ним сближаться. В какой-то миг преследователя и преследуемого разделяло метров сорок. Еще бы чуть-чуть сблизиться… но нет – сейчас начнется расхождение и удаление друг от друга, а поворот в хвост уходящему погасит на некоторое время скорость преследователя – и дистанция вновь начнет нарастать. И Хете принял единственно верное решение: он приподнялся в стременах, поднял автомат и, пружиня коленями в такт взмахам могучих крыльев, открыл огонь короткими очередями.
Он наверняка убил бы Волкова – но вдруг летящий рядом дракон крапиц резко свернул…
Столкновение зверей было страшным. Все словно сплелось в когтистый, клыкастый, шипастый, громыхающий ком. В следующий миг драконы разобрались во всем, оттолкнулись друг от друга, разошлись планированием…
Две девичьи фигурки так и сидели на спине одного из драконов. Второй летел без седока.
Штурмфогель немного пришел в себя. Ночной ветер обвевал голову. Справа летел, мерно взмахивая крыльями, дракон Волкова. Слева – дракон крапиц. Хете не было видно нигде.
А ведь я сделал все, что хотел, подумал Штурмфогель. Все, что мог и что хотел. Войны наверху не будет. По крайней мере, в ближайшее время. По крайней мере, по этой причине. А до других причин мы докопаемся как-нибудь…
Мы.
Я уже не один.
А еще есть Лени…
…Все это время в лесу под деревьями лежало уродливое тело насекомого-Хельги. Внезапно над ним заблестели слабые язычки огня – так светится болотный газ. Тело распалось на легкие лоскуты, и из вороха этих лоскутов, как из кучи осенних листьев, поднялась маленькая девочка. Ей было на вид года четыре. Или пять. Она посидела на корточках, слабо раскачиваясь, потом встала. Из темноты к ней подошли два единорога, склонились, что-то сказали. Девочка пошла, ставя ноги по одной линии, как если бы ступала по брошенному на землю шпагату. Единороги пошли за ней, переглядываясь и улыбаясь. Они что-то знали обо всем том, что так бессмысленно, нелепо, глупо, шумно и дико творилось на дворцовой поляне…
Эпилог
Берн, 17 марта 1945. 22 часа 55 минут
До этого они весь день шатались по городу, заглядывая в кабачки и подвальчики, – два дезертира, два добровольца новой, самой маленькой в мире армии. Почему-то говорилось о пустяках: как нелегко было Штурмфогелю пробираться в Швейцарию низом, да еще в том нелегальном состоянии, в котором он оказался после своего исчезновения с места свершения подвига; о внезапном и странном союзе Гуго и Эрики, которая, лишившись своего стервозного Я, лишилась и массы отрицательных черт, – и, может быть, Гуго проявил определенную житейскую мудрость; о последних московских днях Волкова и о его побеге из-под ареста; о футболе… Уже почти ночью они осели в небольшом ночном баре неподалеку от вокзала. И здесь Штурмфогелю пришлось испытать немалое изумление.
Они сидели в самой глубине маленького, на шесть столиков, зала, в глубоком сумраке. Пили «Бифитер», до которого оба оказались большие охотники, и обменивались лишь какими-то междометиями. А потом Штурмфогель услышал знакомый голос.
За стойкой, спиной к нему, сидел седовласый мужчина в неимоверно элегантном сером костюме. Рядом с ним вилась толстенькая и весьма пьяная девица.
– О нас, математиках, говорят как о сухарях! – жарко и громко, на весь зал, шептала она. – Ложь! В любви я Эйнштейн! Я хочу быть с вами, седой красавец!
Когда «седой красавец» обернулся к ней, Штурмфогель чуть не присвистнул: это был Штирлиц из ведомства Шелленберга. Ни фига себе, подумал Штурмфогель, зашли, называется, джину выпить…
– Иди пока на улицу, – сказал Штирлиц девке. – Я сейчас выйду.
– Правда?
– Да, да…
– Поклянись.
– Чтоб я сдох! Иди, начерти пару формул. Иди…
Девка покорно и гордо удалилась, волоча горжетку по полу. А Штирлиц вдруг повернулся на высоком табурете и обратился к сидящему за его спиной человеку с портфелем на коленях и трубкой в зубах, которую он курить не умел:
– Как у вас со временем?
– А что? – подозрительно спросил тот, не разжимая зубов.
– Как у вас со временем? – в голосе Штирлица прозвучало раздражение. – Если есть десять минут, я напишу записку.
