Вновь Каллиопа. Высокая литература и литература бульварная – с точки зрения сюжетов. Для высокой прозы характерно развитие сюжетов по внутренним законам, подобно вызреванию благородного вина; для бульварной – «купаж», смешение линий, авторский произвол, давление, использование неких внешних факторов, не предусмотренных первоначально. Роль случайности стремительно возрастает… и местами достигает того уровня, который наличествует в окружающей действительности. То есть наша действительность функционирует по законам, неприемлемым даже для самой наибульварнейшей литературы.
Гибель адмирала Макарова укладывается в сюжетную схему номер восемь: рок настигает того, кто бросил ему вызов. Но смерть Вильгельма Карловича Витгефта совершенно несюжетна, случайна; не потому ли об этом адмирале знают только специалисты? Между тем именно этот момент был переломным в русско-японской войне, ибо в противном случае – благополучный прорыв эскадры во Владивосток, пресечение морского снабжения армий Ноги и Ойяма, сохранение Порт-Артура и переход войны в затяжную стадию с постепенным перетеканием стратегического преимущества к России; хитроумный Того, уже не имея двукратного превосходства в артиллерии и троекратного – в вымпелах, не решается на генеральное морское сражение; наконец, долгожданное заключение мирного договора где-то в середине 1905 года с сохранением примерного status-quo. Переданные пламенным революционерам астрономические суммы полноценных золотых йен ими охотно тратятся, но без надлежащего эффекта. Россия выходит из войны без моральных потерь, без необходимости быстро, очень быстро восстанавливать армию и флот – и не попадает в политическую зависимость от la belle Франции, которая много лет заводит себя идеями реванша…
Здесь Петр оборвал себя, разрешая додумать читателю, а сам вернулся в Желтое море. Взрыв на мостике «Цесаревича» был странен уже хотя бы тем, что прозвучал как-то очень отдельно. Это отмечают все свидетели боя: «Цесаревич» выдержал два или три попадания от очередного залпа японцев, а затем примерно через полминуты произошел мощный взрыв на мостике. Решивший не только успех боя, но и дальнейшую судьбу России – да и всего мира.
Кто стрелял? В горячке боя это никого не интересовало. Да и был ли сам выстрел?
Через четырнадцать лет эта ситуация повторилась с точностью до деталей. Взрыв в командном пункте генерала Корнилова в конечном итоге решил исход не только сражения за Екатеринодар, но и всей гражданской войны. Исходя из мощности взрыва, решили, что это был шестидюймовый снаряд, влетевший через окно.
Единичный шальной выстрел. Кто стрелял? Откуда, с каких позиций? Карт не сохранилось.
По расчетам Петра, этот выстрел произвести было просто не из чего.
Возможно, в этом же ряду лежит смерть Гитлера. Материалы расследования этой авиакатастрофы до сих пор засекречены. Но тот факт, что поиски останков тел и обломков «Кондора» велись на площади десять квадратных километров, заставляет предположить, что самолет взорвался в воздухе на значительной высоте.
А вот гибель Гудериана – точно в этом ряду. Пикировщики, раздолбавшие танковую колонну под Ишимом, уже улетели, когда машина Гудериана взорвалась. Тогда решили: бомба замедленного действия… После смерти «железного лиса Гейнца» немцы еще полтора месяца тыкались упрямо и тупо в оборону сибиряков, потом навалились всей массой в самом предсказуемом направлении – вдоль железной дороги… Когда их отрезали, они просто не поверили.
И так далее… Я пролистал страницы: было полтора десятка примеров «сюжетно необоснованных» смертей видных деятелей, произошедших в некие переломные моменты истории. Некоторых имен я вообще не знал. Кто такой Мао Цзе-дун? Или Манфред Гогенштауфен? То есть Петька все это пояснял и очень лаконично показывал, какие круги по воде вызвала их смерть, но здесь я мог лишь верить ему на слово: те места и времена были для меня совершенно темны и незнакомы.
Еще один раздел: массовые навязчивые идеи, мании и фобии. Здесь Петр был более краток: период, страна, содержание помешательства, вероятность рационального объяснения, воздействие на течение событий. Среди прочих три абзаца были даны курсивом:
«1850-е, САСШ; внезапная нетерпимость к рабовладению при сохранении расовых предрассудков; 25–30 %; создание унитарного государства, в пр. случ. война в 1900-х гг., разделение страны.»
«1916-17, Россия; тотальные пораженческие настроения; 5–7 %; падение правительства и больш. переворот.»
«1970-е, Центральная и Западная Африка; ретротаксия; 10–15 %; вымирание ¾ населения.»
Я попытался вспомнить, что такое ретротаксия, не смог… и вдруг понял, что готов. Это было как кляп. Мозговой кляп. Переполнение. Конечно, оно бы и хотелось узнать, что имел в виду сей хитромудрый отрок, но… Но. Полное и окончательное «но».
Последнюю страницу я все-таки открыл, прочел резюме. Как и ожидал, ни черта не понял. Что читаете, принц? Слова, слова, слова… И ведь знакомые слова. Известные давно. Абсолютно лишенные содержательного смысла…
Кто-то заговорил внизу. Через приоткрытую дверь слова приникали едва. Я расслышал «пора» и «время поджимает». Выключил альбом и сунул его в сумку – на самое дно.
Потирая глаз, вошла Зойка, села рядом. На ней была все та же зеленоватая растянутая майка.
– Ты только ничего такого не думай, – сказала она тихо и зло. – Ты ни на что не надейся, понял?
– Угу, – кивнул я.
Мы помолчали. Внизу о чем-то всерьез заспорили, но я уже не слушал. Я старательно пытался не смотреть на Зойку и не вдыхать ее запах.
– Я хотела… я хотела стать стервой, чтобы ты… захотел от меня отделаться… был бы счастлив, отделавшись… И это было бы правильно. И я уже совсем решила, что буду стервой. А потом поняла, что не хочу тебя обижать. Но и мучить не хочу. Понимаешь? И я опять не знаю, как быть.
Очаровательно. Она пришла ко мне просить совета. Как тогда, год назад. Из таких идиотов, как мы, следует набивать чучела – потомству в пример. Только вот поделать с этим ничего невозможно, поскольку идиотизм неизлечим…
– Наплюй, – сказал я. – У нас не все шансы дожить даже до вечера.
Она повернула голову ко мне. Она очень красиво поворачивает голову. Я сжал зубы, чтобы не вздохнуть шумно.
– В том-то и дело, – сказала Зойка. – Так вот живешь, живешь, потом раз – и сдох… И все. Мишка, я ведь все понимаю. Я одного не понимаю – почему именно я? За что?
– Просто мне с тобой было хорошо. Только с тобой.
– Как странно. Я ведь… обыкновенная.
Я пожал плечами. У меня было свое мнение на этот счет, но словами оно не выражалось. Хотя я много раз пытался.
– Наверное, ты слишком сложен для меня, – продолжала она. – Я ведь просто дразнила тебя тогда. А потом все зашло слишком далеко. А ты…
Наверное, нам надо было сунуться к каким-нибудь надувалам, воображающим, что им все известно о тайнах душ и писек – еще тогда, сразу. Нас бы назвали – и мы бы перестали беситься. Но Зойка рулила, а я (назло, наверное) крутил педали. И вот – получилось именно так, а не иначе.
