— Какая разница? — засмеется Эрнест Хемингуэй, опрокидывая очередную рюмку. — Главное, Кейдж, ты — классный репортер.
Разницы не было, но проблем хватало. В Сен-Пьере, в родной пещере, «кейджен» понимали все, английский же учили в школе. Маленький Крис очень старался, но когда мама решила переехать в Новый Орлеан, выяснилось, что там совсем другой английский. Французский, впрочем, тоже. В Новом Орлеане он и стал Кейджем — в их уличной компании Кристофер уже наличествовал. А потом был Нью-Йорк — Большое Яблоко, где все пришлось учить по-новому.
Кристофер Жан Грант привык и уже ничему не удивлялся. Когда не хотелось откровенничать, говорил, что Кейдж — персонаж из комиксов, трехметровый детина сам себя шире. При этом гордо расправлял плечи и поправлял стекляшки на переносице.
— Gud'ning! — повторил он, и, вспомнив таки настоящий французский, хотел уточнить, однако не успел.
— Gud'ning? Gud'ning! Канада? Да, Канада! Малыш из Канады. Да? Нет! Малыш из Нью-Йорка, из «Мэгэзин», тогда почему «gud'ning»? Загадка, загадка, тра-та-та, ту-ту-ту!
И все — единой очередью, пулемету на зависть. Крис, пристроив стакан на столике, осторожно поднял взгляд — и узрел длинный-предлинный нос. Все прочее: и худые щеки, и узкие, словно выщипанные брови, и закрытые глаза — совершенно терялись на фоне этого совершенства. Нос… Нет! Клюв, причем не птичий, кальмару под стать.
Крису бы удивиться, но он не стал. Мир тесен, а «пивоварня» на бульваре Сен-Жермен — самое репортерское гнездо.
— Добрый вечер, мсье де Синес!
Они уже знакомы, пусть и вприглядку: гость из Нью-Йорка и великий Жермен де Синес (бульвару — тезка!), краса и гордость французской журналистики. Популярный настолько, что за его столик предпочитали не садиться. Руку подавали, однако не все и без всякой охоты.
Крис был далек от местных разборок. Мсье Кальмар — конечно, и хищник, и живоглот, но в Нью-Йорке приходилось встречать чудищ пострашнее. Европа, как ни крути, провинция, почти как его родной Сен-Пьер. Клюв? И что такого? У него самого, к примеру, очки…
— Малыш бледен, малыш грустен, малыш огорчен, тра-та-та. Почему? Включаем дедукцию…
И вновь — пулеметом, не открывая глаз. Клюв же, изменив положение, нацелился точно на собеседника.
— Дедукция, дедукция, ту-ту-ту… А зачем дедукция, когда все понятно, все как на ладони, варианта ровно два. Два-два-два! Ква-ква-ква! Первый — прекрасная незнакомка. Да-да-да! Это Париж, здесь полно прекрасных незнакомок, тра-та-та. Почему бы и нет? Малыш встретил ее, она была под вуалью, ту-ту-ту…
— Второй вариант.
Мсье Кальмар открыл один глаз — левый. Крис же поднял стакан повыше. Боль куда-то ушла, зато вернулся французский, и молодой человек вполне мог бы выразиться на языке Вольтера и Рембо:
«Ваше здоровье!»
Однако поскольку он — загадка, да еще и «ту-ту-ту», не хотелось обманывать ожидания.
— Сто лет, маста де Синес! Vivat!..
Это уже на «кейджен».
4
В каждом деле — свои традиции. И в каждом доме — свои. Допустим, арест, дело скучное и протокольное. Предъявить документы, установить личность, ясно и четко объявить о санкции, произвести обыск. Это здесь, в Рейхе, зато у большевиков не арест, а театральное действо, почти мистерия. Вначале — кулаком в нос, затем — пуговицы с брюк, потом — стволом в спину. И ритуальное: «Idi, s-suka!» Не скажешь, арестованный обидится, а начальство не поймет.
Кое-кто из сослуживцев Харальда пытался подражать коллегам из далекой Russland, однако руководство строго запретило. Рано, не дозрел немецкий Михель!
Зато большевики — паршивые бюрократы. Чтобы исполнить одного-единственного индивида, стряпают целое «Delo», портят бумагу, машинисток напрягают. Потом отправляются zasedat. А зачем? Достаточно вызвать служебную машину, перехватить объект, заклеив рот изоляционной лентой, и отвезти за город, на ночь глядя. Труп же потом подберут коллеги из «крипо». Дело, конечно, заведут, но не слишком большое, на пару страниц. Искали, да не нашли.
Харальд Пейпер с трудом разлепил веки, выныривая из зеленой бездны. Да, в каждом деле свои традиции, но и хитрости тоже. Изолента не всегда нужна, можно поступить куда проще. Посадить, скажем, объект рядом с собой на переднее сиденье, включить радио….
— Да что они, попрятались? — возмутился Хуппенкотен, вращая рукоять настройки. — Ага, наконец-то!
…бурном море
гуляют волны,
В женском сердце
царит насмешка,
В женском сердце
ни волн, ни солнца,
У мужчины
Дальше слушать не стал. Выключил, поморщился:
— И здесь мужеложцы!
Хоть и не о том думал гауптштурмфюрер СС Пейпер, но — удивился. Танго «Аргентина», весь мир поет, весь мир танцует. Кроме Рейха, само собой.
— Разве нет? — удивился сын юриста, сомнения почуяв. — Вы, шеф, и без меня знаете: танго — мужской танец. Шерочка с машерочкой, и оба — при усах. А это танго еще и политически вредное.
Вновь потянулся к приемнику.
А любовь
мелькает в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
О Аргентина, красное вино!
— Одни мерзавцы про Аргентину поют, другие — книжонки пишут, обещают целую планету на голову скинуть. Между прочим, наш главный…
— Стоп! — не думая, отреагировал Харальд. — Дальше не надо.
Хуппенкотен мельком поглядел в зеркальце заднего вида.
— Понял.
В салоне черного «мерседеса» их трое, но говорить могли не все.
— Тогда про другое, — сын юриста весело хмыкнул. — Это как раз не тайна, шеф. Велено не печатать, но распространять устно, чтобы кто следует, задумался. Знаете, кого недавно в Бухенвальд отправили? Юргена Ольсена!
Харальд даже плечами пожимать не стал. Мало ли Ольсенов в Бухенвальде?
— Не помните, шеф? Фильм был — «Квекс из гитлерюгенда», режиссер Ганс Штайнхофф. Ольсен этот Квекса, главного героя, играл. Смазливенький такой, белокурый, губастый, прямо душка!..
На этот раз «шеф» поминался регулярно, болтовня неутомимого Хуппенкотена была, в отличие от танго, политической и правильной, фары дальнего света уверенно рассекали тьму, мотор, новенький дизель, работал без перебоев, но Харальд, сын колдуна, уже все понял. Зеленый свет — не зря. Второй раз в жизни? Третий! Впервые — дома, в Шварцкольме. Ему было восемь, он очень испугался, рассказал брату.
