— Ну как, удалось за ночь все переварить? — поинтересовался Генрих.
— Почти все. Остались еще некоторые белые пятна.
— Пятна будем выводить, но не все сразу.
— Мой побег из лагеря.
От досады при этих словах Генрих принялся растирать виски обеими руками.
— Какой побег? Кто-нибудь отсюда бежал? Ты будешь официально и вполне легально переведен в другое место, и еще… Если в ближайшие дни кто-нибудь поинтересуется, когда тебя вызывали и о чем беседовали…
— Уже интересовались. Вчера после обхода меня вызвал оберштурмфюрер Кляйст и спросил, о чем со мной беседовали «приезжие». Я сказал, что просили написать биографию.
Генрих на секунду задумался, после чего вырвал из блокнота лист бумаги и положил перед Дубровским:
— Пиши: «Обязательство о неразглашении».
— На каком языке?
— Лучше по-немецки. Пиши. Я обязуюсь все сведения, которые стали мне известны в ходе бесед с офицером Генерального штаба, хранить в строгой тайне. Я предупрежден, что в случае разглашения вышеуказанных сведений в устной либо письменно форме буду привлечен к ответственности согласно имперскому закону «Об охране государственной тайны». Поставь подпись. Выучи эти два абзаца наизусть и процитируй оберштурмфюреру, когда он вновь проявит интерес к твоим беседам с «приезжими». Немцы уважают свои законы, потому что боятся их.
— Это верно, — Дубровский глянул за спину и, убедившись, что они одни, продолжил. — В лагере есть один отчаянный парень, бывший политработник. По идиотской идее начальства он добровольно перешел к немцам, чтобы у них в тылу вести работу среди наших военнопленных.
— Почему «идиотская» идея?
— Потому что те, которые посылали с этим заданием, не удосужились ознакомиться с обстановкой в концлагере. Здесь ведь одно лишнее слово скажешь — десятеро побегут доносить, чтобы получить лишний обед. К тому же он наполовину еврей, хотя выдает себя за украинца, и потому уверен, что его рано или поздно разоблачат, и тогда один путь — на конюшню, оттуда — в печь, а жаль, ведь парень боевой. По-немецки говорит лучше них самих. Мог бы быть полезен.
— Фамилия?
— Антон Скиба, блок 4. Только учтите, он единственный многоязычный переводчик в лагере, и они не захотят…
— Дорогой мой, пора тебе уже знать, что в Германии люди поступают не по желанию, а по приказу. — Он помолчал. — Ладно, прощаемся до завтра. Мне еще пять человек пропустить надо.
* * *
Ужин вечером прошел скромно. Переваривали не столько съеденное, сколько увиденное за день. Все устало молчали. Первой из-за стола поднялась Карин, и, сославшись на позднее время, удалилась к себе. Штурмбанфюрер Руге предпочел и вовсе ни на что не ссылаться. Он поднялся, кивнул на прощание и молча покинул унылое общество, не уточнив, на что он намерен его поменять.
— Воспользуюсь ситуацией, — решил заполнить образовавшуюся паузу Шниттке. — Берлин настаивает на том, чтобы мы сворачивали здесь работу и возвращались на прежние места. Насколько я понимаю, этого требует несколько осложнившееся положение на фронтах.
— Что касается меня, то я завершаю работу на этой неделе оформлением двух кандидатов и хотел бы вывезти их из лагеря лично.
Обе брови полковника сначала дружно взлетели вверх, но тут же рухнули на место.
Генрих продолжал:
— Как я понял, лагерь — это государство вне государства. Люди здесь существуют по законам, ничего общего не имеющим с законами рейха.
— Что ж, я думал несколько о другом, но пришел к тому же выводу. И поэтому, договорившись с Берлином, мы обещали финансировать переодевание и транспортировку отобранных нами людей. Это, как мне представляется, даст с самого начала некоторую гарантию от произвола.
— Великолепно.
— Но за это великолепие вы несете полную ответственность перед военным трибуналом, как только поставите свою подпись под актом о…
— О получении товара?
Шниттке несколько мгновений внимательно разглядывал Генриха.
— Думаю, большие неприятности в жизни вам приносил ваш язык. То есть когда вы начинали говорить…
— Куда больше, когда я молчал. — Генрих, улыбаясь, неопределенно покачал головой.
— Что ж, до завтра.
Генриху нравилось подниматься по скрипучей лестнице этого дома. Ему казалось, что мелодии скрипа под ногами при каждом восхождении отличались друг от друга. Правда, сегодняшняя чем-то удивительно напоминала вчерашнюю, и женский голос, прозвучавший в темноте, был такой же тихий, но настойчивый, как вчера. Он глянул в пространство под окном, где заканчивалась антресоль.
За небольшим исключением, все напоминало вчерашний поздний вечер. Правда, бутылка была иной формы, а Карин сидела в другой позе.
— Простите, Генрих, за эгоизм, но я не в состоянии переварить все, что накапливается за день, одна. И потому призываю на помощь вас. Для начала предлагаю выпить, и притом первую рюмку — молча.
Судя по голосу, манере говорить, а главное, по уровню жидкости в сосуде, было ясно, что в ожидании гостя Карин несколько нарушила девственность бутылки.
Выполнив условие, Генрих поинтересовался:
— Откровенно скажу, я тронут, хотя и не понимаю, почему я, а не полковник? Ведь он…
— Прекрасный человек. Мой покойный муж вложил массу энергии в успех своей карьеры, и, как видите, она удалась. Он вошел в узкий круг офицеров, которым начальство доверяет. Но в данном случае речь идет об отношениях не служебных, а человеческих.
— И что же?
— Когда дело доходит до вещей неприятных, а тем более дурно пахнущих, перед глазами Шниттке опускается цветная заслонка, за которой все отрицательное либо исчезает, либо приобретает благородную окраску. Поэтому общаться с ним всегда легко, за что все его любят, и я в том числе. Но обсуждать с ним то, что пришлось увидеть здесь, не имеет смысла.
— А со мной?
— Вы — другое дело. Да и потом, с кем еще? Ведь нас здесь всего трое.
— То есть, как говорят французы, за неимением лучшего, король спит со своей женой.
К удивлению Генриха Карин нисколько не обиделась.
— Мой папа любил повторять этот афоризм, а мама порицала его за вульгарность.
— А вы?
— Я как и жена Цезаря — вне подозрений. Я не порицала. Но бросила учебу на последнем семестре в университете, вышла замуж без согласия матери. За что судьба меня и наказывает сурово, заставляя молча взирать на эту смесь из грязи и крови. — Карин заметно помрачнела. — Сегодня Ральф по каким-то пьяным соображениям устроил нам необычную экскурсию. Можете себе представить существование в лагере учреждений для развлечений?
— С трудом.
— Так вот, ничего не объясняя, Ральф сопроводил нас в барак рядом с кинозалом, где и располагается лагерный «дом терпимости». В нем размещаются отобранные в женском лагере Равенсбрюк двадцать молодых женщин, которым обещано освобождение после шести месяцев добросовестного исполнения ими обязанностей.
