Возвращение в кабинет было отмечено более радушным отношением адмирала к Генриху.
— Что ж, поздравляю, вы оправдали и рекомендации полковника, и наши надежды.
Генрих молча наклонил голову.
— Признаться, господин адмирал, я очень сожалел, когда вы неожиданно прервали интересный диалог, — вмешался Шниттке.
Адмирал хитро улыбнулся.
— Видите ли, Шниттке, один популярный берлинский кабаретист, категорически отказываясь повторять номера на бис, говорил: «Публику надо оставлять голодной, иначе она быстро пресытится даже большим талантом». К тому же публика у нас была специфическая, предпочитающая говорить, а не слушать, — и повернувшись к Генриху, добавил: — Вы вряд ли представляете, насколько серьезной была аудитория.
— Почему же? По-моему, я многих даже узнал. Начальник Генштаба сухопутных войск Франц Гальдер, а также…
— Стоп, стоп. Откуда такие знания?
— От подготовки. Там собраны фотографии всех ныне действующих видных военных деятелей Германии.
— Неужели всех?
— Адмирал Канарис, например, представлен двумя фотографиями. Обе — времен гражданской войны в Испании.
У адмирала заметно отлегло от сердца. Быть обойденным честью, пусть и в коллекции противника, было бы горько для честолюбивого человека.
— Что ж, мы стали известны обществу, потому и фотографии наши разошлись по свету. Тут ничего не поделаешь.
Генриху показалось, что, сокрушаясь по поводу своей невольной популярности, адмирал кривил душой.
— Итак, возвращайтесь в Россию и легализуйте ваше вынужденное молчание перед начальством. После чего вам будет поручено крайне серьезное дело. Все материалы и указания у полковника Шниттке, который будет постоянно с вами или недалеко от вас. Главное, экономьте время. У нас его совсем в обрез. Удачи вам и нам.
Адмирал кивнул в знак прощания.
* * *
Поезд тронулся, и, едва последний вагон выкатился из-под навеса вокзала, как взвыли сирены. Дубровский и Скиба, сидевшие у окна, с тревогой переглянулись. За неделю пребывания в Берлине они успели изменить свое отношение к тактике авиации союзников в худшую сторону. Особенно после того, как в соседний дом угодила тонная бомба, которая по каким-то причинам не взорвалась. Жители близлежащих домов согласились выехать на время работы саперов по ее изъятию.
Генрих остался в квартире, и все трое наблюдали через окно за выносом грозного металлического тела из дома и погрузкой его в грузовик с песком. Все выглядело поистине торжественно. Два кольца окружения: внутреннее — военные, внешнее — полицейские. Четыре человека несли черное стальное чудовище так осторожно, что самый богатый и знатный покойник мог бы позавидовать ему.
Поезд тем временем набирал скорость, спасая себя и пассажиров от опасностей, связанных с пребыванием в имперской столице. Трое в шестиместном купе сидели молча, время от времени поглядывая на зашторенное окно. События же пришли совсем с другой стороны.
Дверь вдруг с грохотом откатилась, и в купе уверенно шагнула дама — кондуктор.
— Билеты, — произнесла она хриплым голосом, опустив обязательное «пожалуйста».
Пока Генрих копался в портфеле, кондукторша постоянно шевелила губами, делясь с собой посетившими ее мыслями.
— Вы что-то сказали? — Генрих протянул ей билеты.
— Каждый раз, выезжая из имперской столицы, благодарю Всевышнего, что живой осталась. Я ведь из Силезии. У нас в деревне — тишина, покой, над головой — только утки да лебеди перелетные. А тут с неба на голову черт знает что валится! Скромнее надо жить, тогда и покой даст Господь.
Последнее заклинание явно адресовалось Генриху, ибо иного претендента на нескромную жизнь в купе не было.
При подъезде к Одеру по вагону прошел патруль жандармской службы. Старший группы, пожилой челок в очках с необыкновенно толстыми линзами, поднес врученные ему документы так близко к лицу, что создавалось впечатление, будто он не читает их, а обнюхивает.
С жандарма Генрих перевел взгляд на Дубровского и оторопел. Тот сидел в позе хищника, изготовившегося к прыжку на свою жертву: спина изогнута, ноги поджаты, руки уперлись в край лавки.
— Послушайте, Дубровский, думаю, у нас в Варшаве еще останется время, чтобы перекусить, — постарался отвлечь его от ненужных мыслей Генрих.
— В Варшаве в вашем распоряжении будет тридцать минут, — вмешался жандарм, возвращая документы. — Счастливого пути, господин майор!
По мосту поезд двигался осторожно, стараясь не испытывать его на прочность. На перроне в Варшаве было мало обычной вокзальной суеты, зато много немецких офицеров в форме и военных патрулей. Люди стояли у дверей вагонов. Определить, кто отъезжает, а кто провожает — трудно, но это выяснилось само собой сразу после первого предупредительного свистка кондуктора. А пока каждый спешил дать свое напутствие, поскольку ранее для этих важных слов времени не было.
И тем не менее прорывающаяся с перрона в вагон польская речь славянскими корнями своих слов заметно преобразила попутчиков Генриха. Скиба, чей родной говор хоть и отдаленно, но был сродни местному, слушал польскую речь как музыку.
Точно по расписанию паровоз простуженным голосом упредил о своей отправке и двинулся в путь. Ехали медленно с бесконечными остановками, но это уже не пугало и даже не раздражало пассажиров, по крайней мере, соседей Генриха по купе. Весь жесткий режим, привычный в Германии, здесь, в Польше, как-то размывался и становился более человечным и пригодным для жизни.
Дубровский исхитрился приоткрыть уголок маскировочной шторы и через образовавшийся просвет мог наблюдать за проплывавшими вдали от железной дороги крестьянскими домами, в окнах которых кое-где мелькал свет. Они напоминали о том, что, кроме суровых военных законов, в мире существует еще и вполне нормальная жизнь.
После короткого стука дверь откатилась в сторону, и на пороге появились два весело настроенных совсем молоденьких фельдфебеля.
— Извините, господин майор, мы впервые едем на фронт. Но с нами в купе старший лейтенант, возвращающийся после ранения. Не могли бы вы оказать нам честь и уделить хотя бы немного времени? Наше купе второе по коридору.
— Что ж, спасибо, непременно зайду.
Появление старшего офицера в купе было обставлено положенными почестями. Все разом стоя вытянулись для приветствия и также единодушно уселись за импровизированным столиком, на котором возвышались две бутылки брандвайна и ароматная закуска, извлеченная из консервных банок.
Сразу стало ясно, что балом в купе будет править уже весьма подвыпивший старший лейтенант с приятным открытым лицом, изуродованным совсем свежим глубоким шрамом, рассекшим его от верхней части левого уха до левого уголка рта. Осколок, доставшийся ему, не удовлетворился тем, что обезобразил левую часть лица, он постарался вывернуть еще и нижнюю челюсть. Врачи вернули ее на место, но закрепить не сумели. К несчастью, старший лейтенант, выпив, становился словоохотлив настолько, что челюсть иногда не выдерживала нагрузки и срывалась в сторону от предписанного ей природой и врачами места. Ее обладателя это, впрочем, нисколько не смущало, и он безжалостным ударом левой ладони возвращал ее на место, не теряя канвы начатого повествования.
