Он подумал, оценивая только что сказанное, и, оставшись довольным собой, одобрительно кивнул. После чего продолжил:
— Мне доложили, что вы предпочли проживать по прежнему адресу. Весьма разумно. Одна лишь просьба: когда уходите, оставляйте на столе записку, куда вы исчезаете. А сейчас я отъеду минут на сорок в штаб, гляну, нет ли чего-нибудь новенького для нас с вами, и на обратном пути завезу вас домой.
Генрих медленно спустился по лестнице. Заглянул в комнату напротив дежурного, которая первой приютила его после скитаний по лесам, и обрадовался.
В ней все осталось, как прежде. Гостеприимный диван покоился на прежнем месте под окном, и Генриху показалось, что его хорошо сохранившиеся кожаные подушки и деревянные подлокотники просто приглашают к общению. Он улегся на диван, вытянул ноги, закрыл глаза и вслух поблагодарил уютное ложе: «При первой встрече ты пригрел меня, будь добр ко мне и сегодня!»
— Вам плохо, господин майор? — слегка приоткрыв дверь, поинтересовался дежурный.
Раскатистый храп человека, спящего не по световому времени, а по острой необходимости, был ему ответом.
* * *
Генрих никогда не тешил себя иллюзиями по поводу своих особых способностей, но тут, в Пскове, вдруг почувствовал, как у него открылся талант учителя. Очень скоро, впрочем, он понял, что это, к сожалению, не совсем верно. У него просто оказалась великолепная память на все, чему его учили, готовя для работы в тылу противника.
Оставалось самое простое: извлечь из нее то, что было заложено добросовестными специалистами в Москве и выкладывать это в доступной форме своим ученикам, которые, как выяснилось, стали проявлять в процессе обучения не только способности, но и усердие.
Первый урок прошел на свежем воздухе. Трое в штатском прогуливались по набережной, обсуждали насущные проблемы, которых предостаточно наплодило военное время. Один из них со знанием дела наставлял двоих его сопровождавших:
— Первое — о делах серьезных следует говорить лишь в помещении, лишенном стен, потолка и пола — то есть под открытым небом. Второе: если не обнаружил за собой слежку — это вовсе не значит, что ее нет. Не верти попусту головой. Она ведь у тебя не для этого.
Дальше следовала инструкция, как вести себя под зорким и опытным оком филеров и как от них избавляться.
Старания наставника и прилежных учеников не прошли даром. Результат проявил себя неожиданно и в необычной форме.
Как-то однажды, войдя через калитку, Генрих застал своих подопечных прогуливающимися вдоль забора крошечного участка. Погода была отвратительная. С неба непрерывно сыпалась смесь из позднего холодного дождя и раннего снега. Солнце забилось за тучи так основательно, что, казалось, не появится над землей впредь никогда.
— Гуляем?
— Обсуждаем. Вчера вечером обнаружили в бревенчатой стене под паклей тонкий провод, уходящий под плинтус, который со временем высох, покоробился и отошел от стены. Теперь, посветив в щель фонариком, можно было различить на конце провода маленький микрофон.
— Надеюсь, ничего не трогали?
— Боже упаси! Заставили стулом, как было, и стараемся в доме почти не разговаривать.
— Что ж, великолепно, — неожиданно оживился и повеселел Генрих, — используем наше пребывание здесь и уже установленную технику для подтверждения нашей лояльности режиму. Сегодня вместе с ужином вам доставят свежие немецкие газеты. Читайте, обсуждайте вслух, соглашайтесь, восхищайтесь, хвалите режим в меру, но не перебарщивайте. Поняли?
— Разумеется.
— Тогда поскорее в дом, под крышу, а иначе промокнем под снегом.
* * *
Подъехав к дому, Генрих выключил мотор и некоторое время сидел, тупо разглядывая могучие бревна, уложенные во внешнюю стену. Он вспомнил, что при первой встрече отнесся к ним с недоверием, но сейчас смотрел с уважением за их мощную стать, пронесенную через многие годы.
В жизни случается, что человеческий мозг вдруг сам отключает себя либо по лености, либо из-за чрезмерной перегрузки. Генрих глядел прямо перед собой, и неизвестно, сколько могло продолжаться молчаливое противостояние человека со стеной, если бы в полуоткрытое окно машины ни влетела маленькая плоская жестяная баночка, из тех, в которых местные аптекари продавали вазелин. Столкнувшись с лобовым стеклом, она слабо взвизгнула, отскочила и успокоилась на подушке соседнего сиденья. Генрих, однако, отнесся к ней серьезно лишь после того, как въехал во двор. Не выходя их машины, он осторожно извлек из контейнера сложенный многократно тонкий лист бумаги с коротким текстом: «Каждый вторник вокзал Великие Луки 12–14 ч., выход в город».
— Вас в комендатуру?
— Лучше в гостиницу.
Генрих все еще размышлял над посланием, когда за окном послышался треск мотоцикла и сразу за ним — стук в дверь.
— Вам пакет, — фельдъегерь протянул небольшой пакет и щелкнул каблуками, которые издали не бравый щелчок, а, скорее, тоскливый скрип.
«Прошу прибыть сегодня, мой кабинет, 19.00. Гофмайер».
* * *
— Вас ждут, господин майор, — встретил Генриха интригующей улыбкой дежурный.
— К начальству нельзя опаздывать, так же, как и вторгаться преждевременно, — Генрих кивнул на настенные часы, стрелка которых лениво приближалась к девятнадцати, и зашагал по лестнице наверх.
— Генрих! Рад видеть тебя в здравии, — Шниттке поднялся из кресла, но навстречу вошедшему не двинулся.
В ответ Генрих поздоровался сначала с Гофмайером, а затем со Шниттке.
— Принимая во внимание длинную дорогу, проделанную гостем, приглашаю к столу, за которым мы и совместим трапезу с деловой беседой, — распорядился хозяин.
Стол расположился в уютном уголке, образованном двумя печными стенками, от пола до потолка выложенными голубоватой изразцовой плиткой. От печи по всей комнате распространялось сухое уютное тепло от березовых дров. Шниттке сел за стол, откинулся спиной к теплым изразцам, закрыл глаза, и расслабившиеся мышцы лица вдруг состарили его на несколько лет.
Длилось это всего несколько минут. Наконец, Шниттке очнулся, открыл глаза, виновато улыбнулся и, как ни в чем не бывало, готовился к продолжению беседы.
— Извините, господа, дорога сегодня — это уж никак не развлечение.
— Вижу, устал ты, — искренность сочувствия была тут же подтверждена двумя рюмками, опустошенными с небольшим интервалом. Горячительное всем придало бодрости.
— А теперь расскажи, над чем думают сейчас светлые военные головы в Берлине? Есть же там такие? — поинтересовался Гофмайер.
Шниттке подумал секунду.
— Есть, и, признаться, действительно светлые. Генрих может подтвердить. Он имел честь беседовать с ними и высказал между прочим мысль, которая крепко засела у присутствовавших в головах.
