— Простите, обергруппенфюрер, если вы имеете в виду меня, то я на фронте был и не отсиживался в штабе, а…
— Знаю, — грубо прервал Гейдрих. — Я имею в виду совсем иное. Из-за моей требовательности к подчиненным некоторые из них недолюбливают меня.
Вальтер с готовностью заменил бы слово «некоторые» на «все», а «недолюбливают» на «ненавидят». Но воздержался.
— Да что там сотрудники! Единопартийцы еще больше! — не иссякал пыл Гейдриха. — Если уж рейхсфюрер Гиммлер называет меня прилюдно «Чингис-ханом», а в кулуарах еще хуже, так что вы хотите от остальных?
От «остальных» Вальтер не хотел ничего, так как сам входил в их число. А потому промолчал.
Далее события развивались значительно быстрее, чем можно было предполагать. Неделю спустя после сообщения ТАСС, воспринятого без восторга в германском офицерском корпусе, произошло неприятное событие и в немецком разведывательном альянсе.
Служба Шелленберга получила от русского источника «Берта», болтливой жены крупного советского военачальника, сообщение о том, что вся дезинформационная кампания по поводу Тухачевского была задумана самим Сталиным.
Шелленберг доложил Гейдриху. Тот прочел и с раздражением вернул донесение.
— Послушайте, Шелленберг, завтра я уезжаю и потому попросил бы не портить мне настроение пустой болтовней.
Вальтер был готов выполнить просьбу вышестоящего, но тому воспротивились обстоятельства.
Утром следующего дня Гиммлер пригласил Шелленберга для беседы и положил перед ним документ на двух листах, полученный от абвера. Документ основывался на перехвате разговора двух русских военных, недовольных развернувшимися репрессиями против командования Красной армии.
Одни из них утверждают, что вся кампания инспирирована Сталиным, которым руководило больное воображение, создавшее фантом угрозы со стороны собственного офицерского корпуса.
Другой собеседник оказался настолько осведомленным, что назвал фамилию царского генерала Скобелева, осевшего в Париже, используя которого советская разведка довела до немцев версию Сталина о якобы существующем заговоре военных против него, а также назвал дело «Бумеранг», в рамках которого и реализовался замысел советского диктатора.
— А что, наша разведка оказалась не в силах получить что-либо более внятное на эту тему?
— Почему же. Наш источник «Берта», жена высокопоставленного русского военного, сразу же после расстрела в Москве сообщила, что вся операция готовилась и проводилась по указанию самого Сталина.
— И?
— Я немедленно доложил обергруппенфюреру.
— И?
— Обергруппенфюрер попросил не портить ему настроение перед отпуском пустой бабской болтовней…
Гиммлер тяжело вздохнул и сел в кресло за столом. — Говорят, что только у собак чутье от успеха не притупляется, а обостряется. Сколько я еще должен заниматься укрощением строптивости вашего шефа? И как прикажете докладывать фюреру? Может быть, признаться ему, что отныне мы работаем не по его распоряжениям, а по указанию Сталина?
— Боюсь, фюреру это может не понравиться. На мой взгляд разумнее всего вовсе не поднимать впредь эту тему, и она сама сойдет на «нет».
— А вот это, Шелленберг, поистине талантливо. Так и поступим.
Он долго и внимательно рассматривал сидевшего перед ним, словно прежде видел его лишь со спины и только теперь вдруг обнаружил, что у него есть лицо.
* * *
Дверь шумно распахнулась, и в приемной появился Гиммлер с папкой в руке.
— Господа! Приношу извинения, срочно вызывает фюрер. У кого есть время, могут подождать здесь, а вы, Шелленберг, далеко не удаляйтесь. Вы мне понадобитесь по возвращении.
— Вот видите, Вальтер, как я и предполагал, — поспешил вновь предстать перед Шелленбергом адмирал. — Поздравляю с повышением и новым назначением. Собственно, иной кандидатуры, кроме вашей, и быть не могло. Надеюсь на более тесное сотрудничество наших служб в будущем.
Стоявшие рядом офицерские чины, не разобравшись в деталях, поспешили присоединиться к поздравлению.
На мгновение Вальтеру показалось, что он стал участником какого-то сюрреалистического действа, в котором люди произносят вдохновенные монологи, не заботясь об их содержании. Улучив момент, он покинул приемную и отправился в свой кабинет, где пробыл в ожидании до конца рабочего дня. Обещанного вызова, однако, не последовало. Вальтер знал, что в их суровой службе случайности допустимы, но они столь редки, что их вряд ли стоит брать в расчет. Поэтому, исчерпав предельно служебное время, сложил документы в сейф, опечатал его и отправился домой, предварительно заглянув, как обычно, в приемную рейхсфюрера, чтобы запастись информацией на остаток дня и засвидетельствовать почтение людям, по долгу службы обязанным целыми днями сглаживать острые углы высшей власти.
Адъютанты — великолепные аналитики. По тому, как люди входят в кабинет суверена и с какими лицами они оттуда выходят, они почти безошибочно могут сказать, что назавтра будет происходить в государстве. Но постараются этого не делать, ибо дискретность, то есть умолчание входит первым пунктом в перечень их служебных предписаний.
Надо сказать, правда, что Вальтер сумел так построить с ними отношения, что для него готовы были сделать некоторые исключения.
— Как боевая жизнь? — весело поинтересовался Вальтер, входя в приемную.
— Бой есть, жизни нет, — в унисон отреагировал один из адъютантов.
— Кто там? — не церемонясь, кивнул на заветную дверь Вальтер.
— Кальтенбруннер.
— Что же это он променял живописный голубой Дунай на бесцветную речку Шпрею?
— Приехал от фюрера вместе с нашим шефом, — неопределенно пожали плечами оба адъютанта, не сговариваясь, в знак полной неосведомленности.
Выводы из сопоставляемых фактов часто запаздывают, но выстраиваются обязательно. В дорогу домой Вальтер всегда брал последние впечатления от прошедшего дня.
Неожиданный приезд Кальтенбруннера в Берлин, встреча его с фюрером и Гиммлером не выходили у него из головы, хотя и не выстраивались поначалу в нечто конкретное.
Гейдрих, например, относился к австрийцам, в том числе к Кальтенбруннеру, с плохо скрываемым пренебрежением.
Вальсы танцевать, слюни по Дунаю пускать — тут австриякам нет равных. А вот если что-то посерьезнее, то обращайтесь по соседству в Германию — там они все решат, а мы великодушно согласимся, если сможем, конечно.
Но теперь рассуждения Гейдриха теряли всякий смысл — завтра он прибудет в Берлин, но добавить к сказанному ничего не сможет, лежа в гробу, ибо оттуда общение с окружавшим прежде миром несостоятельно.
Предстоит трудный день долгих речей, в которых будет минимум правды и максимум фарса. Но чтобы преодолеть все это без потерь, надо как следует выспаться.
