— Чему ты так радуешься? — спросила она.
— Жизни, солнцу, тому, что вижу тебя и еще одному обстоятельству.
— Интересно?
Генрих подробно рассказал о встрече с голубоглазой блондинкой на велосипеде.
— Что ж, примечательный диалог. Вероятно, мы, немцы, заслужили такую реплику с ее стороны.
— Да, кстати, почему ты сидишь в кресле, а не лежишь в постели?
— Где-то около полудня без звонка появилась Коко, преподнесла мне большой флакон приятных запахов, и я гостеприимно заказала бутылку вина, с которой мы и просидели вдвоем целый день. — Карин помолчала минуту и, глядя в сторону, сказала: — Знаешь, я пришла к мысли, что при всех ее широких связях и звучных знакомствах Коко невероятно внутренне одинока. Впрочем, она и сама об этом говорит: «Больше всего боюсь пустоты!».
— Мне казалось, она научилась ее заполнять.
— Стремится к этому. Сейчас она срочно едет в Испанию, где намеревается встретиться, как ты думаешь, с кем?
— Полагаю, с каким-нибудь испанским грандом?
— С английским премьером Уинстоном Черчиллем, с которым давно знакома. Задачей ее при этом является упредить графиню фон Гогенлоэ, у которой та же самая цель. Самое же пикантное состоит том, что обеих на такую самоотверженность вдохновляют одни и те же люди.
— Рискую предположить, кто они…
— Верно, так и есть. — Она вновь помолчала. И потом вдруг подняла голову:
— Генрих, дорогой, хотела попросить тебя выйти со мной на свежий воздух. Коко — заядлая курильщица, и я провела весь день в табачном дыму, голова идет кругом. Хочу подышать свежим воздухом. Ты не против?
Пока Карин переодевалась, Генрих вскрыл крошечный контейнер, в котором оказалась записка: «13-го, 13 часов, «Les Halles», rue du Jour», кафе «Под золотым циферблатом». «То есть завтра в полдень», — зафиксировал в памяти Генрих.
— На свежем воздухе не только легче дышится, но и мыслится яснее, — громко сказал он.
Он взял Карин под руку, и они пошли по отшлифованным миллионами ног плитам площади.
— Хотел бы вернуться к твоему рассказу о разговоре с Коко. Как ты думаешь, что толкает ее и графиню, опережая друг друга, спешить на прием к английскому премьеру?
— Что? — от удивления Карин даже замедлила шаг. — Совершенно очевидно, что не интерес к нему как к мужчине, учитывая хотя бы его дневной рацион потребления виски. А если серьезно, то Черчилль, несомненно, самое вязкое звено в формирующейся тройке антигерманского альянса — Россия, Америка, Англия. При том, что он ненавидит Красную Россию и побаивается сильной Америки. Что же касается обеих дам, то они подчинены чисто женской логике, сделав ставку на обе противоборствующие стороны, чтобы в итоге отдать предпочтение победителю.
Генрих улыбнулся.
— Нечто похожее происходило почти полтораста лет назад и именно во Франции. Рассказывают, что в одну из ночей военного противостояния борющихся сторон Талейран, сидя с друзьями где-то неподалеку отсюда в кафе, предложил тост за победителя. Все охотно выпили, а затем поинтересовались, за кого же они пили? «А вот об этом мы узнаем завтра», — ответил, усмехнувшись, Талейран.
— Да-да, именно так рассуждают эти дамы. Им безразлично, с какой стороны войти в историю, главное, оказаться там.
Карин на секунду остановилась.
— Прости, я, кажется, переоценила свои силы. Давай вернемся в гостиницу. — Едва добравшись до кровати, сразу забралась под одеяло и тут же уснула.
Впрочем, Карин оказалась права. На другой день ее болезнь-однодневка, как называла ее она сама, отступила, оставив после себя лишь небольшой шлейф — слабость. После завтрака, как только Генрих стал собираться, Карин взяла его за руку:
— Если можешь, не оставляй меня сегодня. Мне очень тоскливо здесь без тебя. Я так давно не была в Париже! Я посижу где-нибудь в кафе и буду ждать твоего возвращения. В отличие от многих я люблю ждать и не считаю это время потерянным.
На сей раз таксист оказался пожилым французом из тех, кого сами французы с улыбкой называют «поживший в свое удовольствие». Говорил он немного, вел машину спокойно, с уважением к возрасту — к своему, и автомобиля.
С Вандомской площади повернули направо и направились по широкому проспекту «малые сады». После Рю Ришелье, повернув чуть вправо и миновав знаменитый «собор без колокольни», остановились на углу у «чрева Парижа», привозного рынка «les Halles».
Брусчатка мостовой, казалась, прогибалась под тяжестью громадных фур, груженных зеленью, овощами, мясом и рыбой.
Справа на углу при въезде на площадь оказалось кафе-бар под вывеской «У Св. Евстахия» в честь собора, мимо которого они только что проехали, с небольшой, залитой солнечным светом верандой и пустующими столиками.
— Вот и мое место под солнцем! — обрадовалась Карин, усаживаясь за столик.
Подошла женщина и, не здороваясь, поставила тарелку со свеже поджаренными сухарями, нарезанными кубиками, и два кофе. В солнечных лучах тут же распространился домашний аромат.
— Вот здесь я готова ждать тебя сколько угодно, — Карин вынула из сумочки небольшой томик и положила на стол. Затем отпила несколько глотков из чашки, и, откинувшись на спинку стула, прикрыла глаза. — Я буду сейчас читать мой любимый роман и ясно представлять себе, как его герои сновали вот по этой мостовой, как спорили, торговались, кричали и умолкали, порой навсегда. А главное, буду ждать твоего возвращения.
Генрих поднялся из-за стола и взглянул на лежащий аккуратный томик в бордовом переплете — «Чрево Парижа», Эмиль Золя.
Глава пятая
Он шел по брусчатой мостовой рынка, местами укрытой асфальтом, то и дело натыкаясь на двухколесные тележки, груженые бесконечными ящиками различной величины и содержимого. Но оказавшись под одной, сколь же тяжелой, столь и ажурной металлической крышей, зависшей между домами на уровне четвертого этажа, все они сливались в одно целое, характерное лишь для одного места на земле, которое великий коллекционер человеческих слабостей назвал «чревом Парижа».
Пробираясь через толпу людей, двигавшихся в разных направлениях, Генрих не смог избежать навязчивого сравнения с муравейником, за которым он мог часами наблюдать в детстве, когда бывал в лесу. Маленькие существа быстро перемещались в невероятной тесноте, элегантно обходя друг друга, или перебирались один через другого, но при этом с полного согласия оказавшегося внизу.
Генрих вошел в открытую дверь подъезда дома, прошел по нескольким плохо освещенным коридорам, вышел на улицу, опоясывающую площадь, и оказался за театральными кулисами, где все было аккуратно убрано, зеленела трава, на которой, широко расставив ноги, одиноко и безраздельно блаженствовала старинная бульварная скамья. Генрих сел на потемневшие от времени и отполированные тяжелыми задами местных жителей доски, развернул газету и в очередной раз проштудировал содержание первой страницы. Мимо лениво прогремела коваными колесами о брусчатку телега, которую с трудом волокла уставшая от жизни и непосильных тягот лошадь.
