Всего-то две радости случилось у Годунова до первых боев войска Мстиславского с бандой самозванца. Когда поляки и казаки, взяв без боя Чернигов, вошли в него, стали грабить и настолько преуспели в грабеже, что даже самозванец начал их стыдить, грозить смертью, случился первый светлый подвиг воина-дворянина во мраке поголовной трусости и предательства. Местный вельможа Воронцов-Вельяминов отказался признать самозванца своим государем и по приказу «царевича» тут же был убит. Только эта радость для Годунова была с острым привкусом горечи: другие пленные дворяне, напуганные казнью, сразу присягнули «царевичу», позабыли присягу царю изменники воеводы-дворяне Татев, Шаховской и многие другие.
Хорошо проявил себя царский воевода Петр Федорович Басманов. Узнав о бездарной сдаче Чернигова, он со своим небольшим боевым отрядом отступил в крепость Новгород-Северского. Войско до полутора тысяч в этой крепости не собиралось сдаваться, несмотря на явное численное превосходство противника. «Царевич» послал в крепость парламентеров с предложением сдаться. Но со стен крепости им весело прокричали: «А, блядские дети! Приехали на наши деньги с вором поганым! Пошли прочь, гниды!»
И ничего не могли поделать знаменитые польские гусары и доблестные казаки с Сечи и Дона с этой деревянной крепостью, откуда по войску «царевича» метко стреляли пушки, нанося чувствительные потери струхнувшему «царевичу». А струхнуть было отчего: после нескольких безуспешных штурмов и новых боевых потерь «царевича» взбунтовались его «смелые рыцари» из польских улан и казаков.
Это радостное известие от прискакавшего гонца Годунов слушал вместе с царевичем Федором, которого никуда не отпускал от себя, обязывая вникать во все первые бои и осады на северской земле. Когда первый гонец покинул царские палаты, царевич снова стал просить отца отпустить его в войско Мстиславского:
– Я поскачу туда с конным отрядом лучших московских конников. Отпусти, государь!
– Еще не время, Федор, может, придется под стенами Кремля сражаться.
– Даже такое может случиться, батюшка?
– Всяко может быть. Война и походы самозванцев обнажают гниль царства – с трусостью и предательствами.
– А мне больше всего понравилось в донесении гонца, как по слухам, им собранным, самозванец корил своих польских рыцарей: «Я думал больше хорошего о смелости и доблести поляков. А теперь вижу, что они совсем не доблестные воины». – Федор светился доброй улыбкой 14-летнего юноши, рвущегося из-под строгой опеки в свой первый в жизни бой. – Хорошо гонец передал настроение знаменитых польских улан, недавно одержавших победу над сильным шведским войском. И уланам, значит, тоже мог дать острастку воевода Петр Басманов, раз они стали жаловаться самозванцу с угрозой покинуть его войско: «Мы не обязаны с риском для жизни брать города приступом, однако не отказываемся от приступа, если только можно с помощью осадных орудий пробить отверстие в стене крепости».
Только рано было радоваться царю Борису и царевичу Федору такому удачному стечению обстоятельств, когда сильные отряды польских улан вот-вот готовы были покинуть войско самозванца. Прискакал гонец к царю с худой вестью: о сдаче без боя единственной каменной крепости на северской земле.
Годунов скрипел зубами, слушая белого, как полотно, гонца. Все было, «как всегда», сильный гарнизон «черных людей» отказался драться с самозванцем и выдал связанного воеводу Василия Мосальского-Рубца «царевичу»…
– По дороге на допрос к самозванцу князь мог многажды раз бежать, – докладывал гонец, – но не побежал. Мог бы не изменять присяге царю, но изменил присяге. Мог бы не присягать самозванцу, но присягнул.
– Вот и первый изменник-князь, – выдохнул, закрыв глаза, Годунов. Жестом показал гонцу, чтобы тот удалился и не видел яростного бешенства своего государя. – Дожили…
Но гонец почему-то не уходил и переминался неловко с ноги на ногу, показывая, что ему есть что еще сказать.
– Говори! – Царь открыл глаза и увидел перед собой испуганное, бледное и потное лицо гонца и его трясущиеся руки.
– Князь, по донесению наших людей, узнал Дмитрия, признал в нем царевича…
– Он что, раньше его видел?
– Не знаю, узнал и признал князь и тут же принял присягу Дмитрию-царевичу…
– Какому, к черту, царевичу, – прошипел Годунов, – предатель-князь шкуру свою спасал, потому и «узнал» и изменил присяге царю, присягнув вору… Иди!..
Когда гонец удалился, царь Борис дал выход своей ярости и расшатанным нервам. Федор никогда не видел своего отца в таком страшном гневе.
– Вот и началось… От первой измены присяги пойдут другие… Десятки… Тысячи… Если Мстиславский не даст острастку самозванцу… Если… Лишь бы не предательства в его войске… А ты, Федор, хотел скакать и драться с войском самозванца в северских землях… Не приведи Господь, вдруг придется драться с такими, как Василий Мосальский, здесь…
– Успокойся, отец…
– Как успокоиться, когда князь-предатель из знатного рода уже признал «природного» царя, изменил присяге… Вот тебе и внук князя Ивана Дмитриевича Клубка-Мосальского, сын князя Михаила Ивановича Рубца-Мосальского… Деда и отца предателя знал хорошо… А с родовитым предателем, первым признавшим «царевича», тоже все ясно… Осыплет самозванец его милостями, боярский титул пожалует, приблизит к себе… Только боюсь, сынок, что тебе и мне придется пережить не одну подобную княжескую и боярскую измену и драться не на жизнь, а на смерть с такими предателями, как Мосальский…
Глава 26
Царь Борис с первыми изменами присяге заметался. Все вокруг – и бояре, и дворяне, все! – заметили перемену в облике и деяниях некогда могущественного, спокойного и уверенного в себе царя, а сейчас с каждым днем все сильнее нервничающего, мечущегося…
В явной опасности от сильно вооруженного самозванца, в котором трусливые князья и бояре уже «узнают Московского царевича», он прибегнул к последнему средству. Справедливо рассудив, что инокиню Марфу после инцидента в Новодевичьем монастыре нельзя в таком виде предъявлять возбужденному народу, да мощи царевича – по совету боярина Мстиславского – рано показывать, царь решил снова прибегнуть к помощи деятельного патриарха. Его грамоты «про историю беглого монаха» уже были разосланы. Но у Годунова возникла новая идея сделать вставки в эти грамоты Иова и дополнительно к этому «петь вечную память царевичу Дмитрию», чего раньше не было в русских церквах.
И был новый вызов патриарха в царские палаты Кремля. В них владыка увидел осунувшегося, невероятно усталого, заметно нервничающего царя. Тот начал разговор как-то сумбурно-нервно:
– Надо что-то делать с останками Дмитрияцаревича, владыка… Вот мне бояре посоветовали предъявить их честному народу с подробным разъяснением…
– Разъяснением чего?
– Того хотя бы, что гробница не пустая, что там есть что-то… Мощи святые… и так далее…
Царь говорил, перескакивая с пятого на десятое, и заключил вдруг неожиданной концовкой:
