— Что вы читаете? — улыбнулась она.
— Робера Андре. Никогда не слышал про такого, — показал он
книгу хозяйке. — Мне нравится его стиль, хотя я прочел еще совсем немного.
— У меня дочь всерьез изучает французскую литературу,
готовится стать переводчицей с французского языка, — пояснила Татьяна
Николаевна. — А у вас хороший вкус.
Только теперь она поверила в его рассказ про Реваза и
Ларису. И поняла, что была не права, подозревая Дронго в недоверии.
— Может, вы ляжете в столовой? Я постелю вам на диване, —
шепотом сказала она: дверь в спальню и смежную с ней детскую комнату была
открыта.
— Мне действительно не хочется спать, — покачал он головой.
— Если вас будут расспрашивать, расскажете все как было. Только добавьте, что я
вам угрожал, привезя сюда.
— Они не поверят. Все знают, что я ничего не боюсь.
— Так уж ничего?
— Русакова тоже не боюсь, — неправильно поняла его иронию
женщина, — мы с ним только обедаем. Все его попытки сблизиться еще больше я
отвергала.
— Я не имел в виду этого болвана.
— Я тоже.
Они снова помолчали. Она встала и, закрыв дверь, вернулась
на кухню. Громко тикали часы.
— Кофе хотите? — спросила женщина чуть громче.
— Лучше чаю, — попросил он.
Она, кивнув, поставила чайник на огонь.
— Сама я в молодости тоже мечтала стать переводчицей,
самостоятельно изучала французский. Но вообще-то я экономист по профессии. Всю
жизнь работала на оборонном заводе. Только в последние годы, когда стало совсем
трудно, пошла в коммерческий банк. Там работает сестра нашей соседки. Она и
рекомендовала меня. Сейчас работаю в ее отделе.
Чайник начал потихоньку закипать. Она прибавила газа, усилив
огонь, и зябко поежилась.
— Мне стало ясно, что вы ничего не боитесь, еще тогда, в
ресторане, — улыбнулся он. — А кого из французских писателей вы любите больше
всего?
— В молодости перечитывала Мопассана и Золя. Но больше всех
нравилась Саган. Начало семидесятых годов, когда мы кончали школу, было
временем ее триумфа. Мы зачитывались ее вещами. «Любите ли вы Брамса?» — тогда
мне казалось, что ничего лучше написать нельзя. А из поэтов, конечно, Бодлер и
Аполлинер. У меня даже есть томик Аполлинера. Десять лет назад я купила его за
сумасшедшие деньги, отдав целых пятьдесят рублей. Мы чуть не остались голодными
из-за Аполлинера, но дочери своей я читала его вслух; может, поэтому она
полюбила французскую литературу.
Она прошла в столовую и вернулась с небольшой книгой в
руках. Дронго узнал этот изящный переплет. Книга действительно была редкостью и
была издана в восемьдесят пятом тиражом всего десять тысяч экземпляров.
Татьяна Николаевна наугад раскрыла книгу и прочла первые
строчки:
Под мостом Мирабо тихо катится Сена
И уносит любовь,
Лишь одно неизменно,
Вслед за горем веселье идет непременно.
Он слушал стихи хорошо знакомого Аполлинера, будто до этого
не знал их. Женщина продолжала тихим голосом:
Уплывает любовь, как текучие воды,
Уплывает любовь.
Как медлительны годы,
Как пылает надежда в минуту невзгоды.
На последнем абзаце она запнулась, и вдруг, к ее огромному
удивлению, он закончил за нее:
Вновь часов и недель повторяется смена,
Не вернется любовь, Лишь одно неизменно.
Под мостом Мирабо тихо катится Сена.
Пробил час, наступает ночь,
Я стою, дни уходят прочь!
[1]
Она закрыла книгу, поднялась, подошла к нему, глядя в глаза.
— Вы знаете это стихотворение?
Он тоже встал.
— «Мост Мирабо» — одно из самых известных стихотворений
Аполлинера.
Она глядела ему в глаза минуту, другую.
— Поцелуйте меня, — попросила она.
Он наклонился, касаясь губами ее щеки. Более целомудренный
поцелуй трудно было представить.
Она усмехнулась:
— Спасибо.
— Не обижайтесь. — Оправдываться в такой ситуации было глупо
и как-то смешно. — Просто мне трудно решиться на что-то большее. В соседней
комнате ваш сын. Но я и сам довольно нежданный визитер.
Она чуть приподнялась на цыпочках и поцеловала его сама.
— Ну, все, — сказала она, — будем пить кофе. Да, совсем
забыла, вы же хотели чай.
Томик Аполлинера так и остался лежать на столе. Она налила
ему чаю, себе крепкого кофе. Пили они снова в молчании, но на этот раз тишина
была более многозначительной.
— Я все-таки постелю вам в столовой, — поднялась женщина.
— Хорошо. — Он чувствовал себя неловко — как насильник,
забравшийся в чужую квартиру.
Она вышла в спальню, прошла в столовую, и несколько минут
было слышно, как она раскладывала диван, стелила постель, взбивала подушку.
Наконец она снова появилась на кухне.
— Рано утром я уйду, — словно оправдываясь, сказал он.
— Как вам будет угодно. — Про Аполлинера больше не было
сказано ни слова.
Она вернулась в свою комнату. Он прошел в столовую, снимая
пиджак. Пистолет он оставил в кармане, решив вообще не вытаскивать его.
Рано утром, в половине шестого, он ушел из дома, не оставив
даже записки. Ее могли найти, и тогда женщину в лучшем случае уволили бы из
банка, а с двумя детьми ей трудно было бы найти работу. Он хорошо знал, что не
имеет права ее подводить. Поэтому он и ушел так, не прощаясь. Чтобы больше
никогда не увидеть ее. А томик Аполлинера остался лежать на кухонном столе как
воспоминание о том мгновении, когда они были вдвоем, одни на целом свете. Единственное,
что он мог сделать, это оставить книгу открытой на том самом, так нравившемся
ей, стихотворении.
Глава 16
Нефедов был прав: в его кабинете — точнее, в его комнате
отдыха — было все, чтобы провести ночь с комфортом. Хорошо выспавшийся Колчин
проснулся в половине восьмого и, достав свою бритву, принесенную из кабинета,
начал водить ею по заросшим щекам. Когда в девять часов утра Нефедов появился в
своем кабинете, Колчин уже ждал его в приемной, чтобы отдать ключи и
поблагодарить.
— Как спалось? — спросил генерал.
