Он постучался, услышав: «Войдите», зашел в кабинет.
Фогельсон был в сером костюме с жилетом. Красный галстук и
торчавший из нагрудного кармана красный платок делали его похожим на
конферансье или метрдотеля.
— Прошу вас, — показал рукой на стул Фогельсон. — Как ваши
дела?
— Не очень, — вздохнул Колчин, усевшись напротив Фогельсона,
— вы были правы, расследование идет с большим трудом.
— Вы просто теряете время, — вкрадчиво ответил Фогельсон.
— Может быть. Но я буду вести это дело до конца, — упрямо
ответил Колчин.
— Смысл? Какую цель вы преследуете? Да, понимаю — торжество
правосудия. Но какое торжество? Убийца известен, он уже погиб. Что вам нужно
еще? Правосудие свершилось в чистом виде. Если хотите, почти божественное
провидение.
— Это вы-то божественное провидение? — не смог удержаться от
усмешки Колчин.
— А вы не ерничайте. — Фогельсон пригладил бородку. — Во
всяком случае, я бы не пожалел убийцу Бахтамова.
— Тогда почему вы сейчас пытаетесь помешать мне?
— Да не пытаюсь, не пытаюсь, — с досадой несколько раз
повторил Фогельсон. — Как вы не можете понять очевидных вещей!
Он поднялся и возбужденно заходил по кабинету.
— Не понимаю я вас, Федор Алексеевич, никак не понимаю. Все
время пытаюсь понять ваши мотивы. Вы же солидный человек, подполковник, сюда
пришли еще во времена Андропова. В чем дело? Что произошло? Что за, простите
меня, дурацкая принципиальность? Что и кому вы хотите доказать? Что Иванченко
убили так же, как и Бахтамова? Ну, предположим, так же. Что из этого? Какой в
этом заговор вы видите? Просто похожие преступления.
Он по-прежнему не выговаривал буквы «р» и как-то мягко
употреблял слово «что», словно ставил после первой буквы мягкий знак.
— Зачем вы поехали к Лукахину? — спросил Марк Абрамович,
снова усаживаясь в кресло напротив Колчина. — Он постарел, давно уже не у дел.
Валентин Савельевич в свое время был блестящим профессионалом. Вы знаете, каким
снайпером он был? Брал все возможные призы. Просто ему не разрешали выступать
на всесоюзных и международных соревнованиях. Его талант использовался в
несколько другой сфере. Он вам понравился?
— Честно говоря, да, — искренне ответил Колчин.
— Вот видите. А мы работали с ним вместе много лет. И
Бахтамов, и Иванченко были моими близкими, очень близкими, уверяю вас,
друзьями. И об их гибели я сожалею куда больше вашего. Но в отличие от вас я
принимаю этот факт как данность, а не бегаю по Москве с криками: где убийцы?
— Я тоже не бегаю, — возразил уязвленный Колчин.
— Вы делаете почти то же самое. А мы, если откровенно,
считали вас одним из наших.
— Кто это «мы»?
— Вы спрашиваете меня уже второй раз, и я вынужден второй
раз уклониться от ответа.
Он снова пригладил бородку, достал платок, высморкался.
Аккуратно сложив платок, убрал его обратно в карман. Потер указательным пальцем
правой руки переносицу, испытующе посмотрел на Колчина.
— Вы были в университете секретарем комсомольской
организации факультета, — тихо начал он без всякого предупреждения, — а в
партию вы вступили еще в армии, когда служили на флоте. В районной прокуратуре
вы также были секретарем партийной организации, затем в КГБ даже были избраны в
члены парткома. Из партии никогда не выходили, билет свой не выбрасывали. Как
вы считаете, это не интересно?
— Не очень: партии уже нет.
— Здесь я с вами вынужден согласиться. Той партии, о которой
мы говорим, действительно нет. Но это не значит, что ее больше никогда не
будет.
— Это имеет какое-нибудь отношение к убийствам Бахтамова и
Иванченко? — спросил Колчин.
— Я просто пытаюсь объяснить вам некоторые истины, —
невозмутимо продолжал Фогельсон. — Вас действительно устраивает нынешнее
положение дел в нашей стране?
— Только без демагогии, — поморщился Колчин. — При чем здесь
политика?
— В нашем учреждении политика — стержень, вокруг которого мы
все вертимся. Общий беспорядок в стране, неуправляемый больной президент,
откровенная коррупция всех высших чиновников, рост преступности. И вы меня еще
спрашиваете, при чем здесь политика? Тысячи офицеров остались без работы, по
существу, разгромлены разведка и контрразведка, деморализована армия — вот наш
сегодняшний день.
— Все понятно, — вздохнул Колчин, — вы из тех, кого газеты
называют «красно-коричневыми». И с такими взглядами вы вернулись на работу в
ФСК?
— Не говорите мне этого слова, — нервно дернулся Фогельсон.
— Я могу принять, когда меня называют сионистом, согласен на коммуниста,
партократа, жида — словом, весь спектр ругательств. Но только не это слово —
«красно-коричневый». Это значит: немного коммунист, немного фашист. Таких
гибридов не бывает. Это выдумка наших демократов, плод их буйной фантазии. Всю
свою жизнь я ненавидел фашизм. Ненавидел с того самого дня, когда мать успела
толкнуть меня в канализационный люк в горящем гетто Львова. У меня там погибла
вся семья.
— Мне это известно, — выговорил Колчин, глядя Фогельсону
прямо в глаза.
— Наверное, Валя Лукахин поведал, — сказал Фогельсон. — Тем
более. И меня называют красно-коричневым. То есть немного фашистом. Вот этого я
никогда не приму.
— Тогда зачем нужны эти рассуждения о гибели армии, страны,
спецслужб? Каждый просто должен профессионально делать свое дело, — сказал
Колчин.
— Вы так ничего и не поняли, — выдохнул Фогельсон. — Все
время я пытаюсь вам помочь, а вы отталкиваете мою руку. Я ведь говорил вам, что
мы еще увидимся. Видите, я оказался провидцем.
— А сейчас вы что-нибудь можете спрогнозировать еще?
— Я не гадалка, — спокойно сказал Фогельсон, — но иногда
угадываю будущее. Сейчас у вас есть выбор. Или пойти с нами, или остаться в
стороне. Третьего не дано. Бороться или что-то доказывать — глупо. И
непродуктивно. Это вы сегодня должны были понять. Эх, Федор Алексеевич, неужели
вы действительно думаете, что, когда вас возвращали сюда, здесь не учли вашего
прошлого?
— Плохо работают ваши аналитики, Марк Абрамович. На Бориса
напрасно наехали. Парень ведь ничего плохого не сделал.
— Согласен, иногда бывают ошибки. Если вам хочется думать,
что этот несчастный случай — покушение на жизнь, думайте. Но при чем тут мы? Вы
же человек общих с нами взглядов.
— Это вы так считаете, — твердо возразил Колчин, вставая.
— Опять мы не договорились, — встал, разведя руками,
Фогельсон. — Вы, кстати, не сказали, зачем сюда приходили.
