* * *
«В 1933 году в Ленинграде был и репрессированы 885 человек, 115 впоследствии расстреляны. Эта книга посвящается памяти Николая Федоровича Загорского, просто человека из списка».
Юлия Яковлева
Глава 1
«ОПАЛЫ ПРИНОСЯТ НЕСЧАСТЬЕ»
…вакханки и гладиаторы дружно повернули головы, и даже Сашенька приподнялся из своего кресла. Так громко она крикнула. А засъемщик от неожиданности перестал вертеть ручку.
Она словно не заметила черно-белый «колизей», намалеванный за моей спиной. Шурша платьем, бухнулась на колени. Не из раболепия, конечно, а потому что ноги ее не держали.
– Вар… Вар… – стучали зубы. Я отцепила ее холодные пальцы от края туники. На подоле заметила кровь: она порезала руки об вышивку, но сама того даже не заметила. Мусю, горничную Верочки, била дрожь. Я кивнула Сашеньке, гневно разевавшему рот.
– Пять минут, – пыхнул он. Сашенька никогда не умел злиться на меня по-настоящему! С тех самых пор, как свою фирму в Москве открыл Ханжонков.
Вакханки уже набрасывали шали на плечи, покрывшиеся гусиной кожей. Гладиаторы спешно закуривали. С хлопком погас горящий фонарь. Глазам сразу стало непривычно темно от петербургского дневного света.
– Муся. Теперь по порядку.
Следовало, конечно, надавать ей по щекам. Она была в истерике.
– Сказали: только вас. Только вы.
Потащила меня к выходу. Я только и успела схватить со спинки кресла свой соболий палантин. Свою шляпу.
Я терялась в догадках. У Верочки не было повода меня любить. Более того, в ее ко мне высокомерном презрении я до сих пор была вполне уверена. Что же это вдруг? И почему она в Петербурге? Дело было, по всему, нешуточное. Что ж, решила я, – меня жгло любопытство, – Сашенька подождет. Ему не впервой. С тех пор как свою фирму в Москве открыл Ханжонков.
Мои ноги в трико тут же ужалил морозец. Я весело глядела на свои сандалии – на снег. Соболиный мех ласкал щеки.
– Извозчик… извозчик… – лепетала она.
И тут я все-таки дала ей пощечину.
Она захлопала глазами. Но заткнулась.
– Муся. Я еду с вами, даже толком не выяснив, в чем дело. Вижу только, что дело серьезное и личное.
Она закивала. Опять вцепилась в меня:
– Нельзя, чтобы видели. Нельзя!
Актрисы так называемых серьезных театров – жрицы искусства – помешаны на том, чтобы выглядеть весталками. А сейчас к тому же дело, похоже, было правда плохо, и Верочка дала горняше исчерпывающие инструкции. Я терялась в догадках.
Махнула рукой Мишелю. Он тотчас опустил на глаза очки – больше для форсу. Загремел мотор моей «Изотты». Такая машина цвета шампанского была только у меня. Сашенька был щедр. С тех пор как Ханжонков открыл свою фирму в Москве.
Горняша побелела. Если только можно было побледнеть еще больше. Глядела на машину словно на дракона.
– Нельзя!.. Она в опасности! Жизнь или смерть. Все должно быть в тайне.
«Подпольный аборт?» – подумала я, ставя ногу на ступеньку. Значит, поэтому она и прикатила из Москвы – к петербургскому абортмахеру. Шито-крыто. Дело плохо.
– Вот что, Муся.
Я продела булавку в шляпку. Накинула на колени меховой плед.
– Если увидят, как я тащусь куда-то на извозчике, об этом будет говорить весь Петербург. Нет. Только авто!
Она мешкала.
– Чтобы никто ничего не заметил, положи это на самое видное место.
Горничная тупо смотрела. Не понимала, что я говорю.
– …Полезайте же!
Я стукнула в спину Мишелю. Горняша плюхнулась, потеряв равновесие, на подушки из шкуры белого медведя. И моя «Изотта» понеслась.
Мы пролетели мимо Петропавловской крепости. Потом по мосту. На Невском Мишелю пришлось давить грушу гудка изо всех сил. Наконец оказались на Морской.
Муся потащила меня к черному ходу. Я решительно шагнула к парадной двери. Ее уже распахивал швейцар. Если надо сохранить визит в тайне – не прячься!
Верочка сразу бросилась ко мне. Вне сцены она казалась бледнее и старше. Морщины вокруг глаз, губ, да и на лице как-то многовато лишней кожи. Что поделать, театральный грим старит быстрее, если не принимать особых усилий.
– Варенька! Вы одна мое спасение!
И взмахнула руками:
– Не спрашивайте, не спрашивайте.
Лоб в испарине. Крови было не видно.
Пока не видно.
– Едем, – быстро приказала я. В таких случаях нужно действовать быстро. Быстро и решительно.
Верочка запихнула в ридикюль черный замшевый мешочек. Муся накинула на нее шубу. Приколола шляпу.
– Я не могла одна… Туда, – лепетала она в авто. Я держала ее горячую руку. Вынула из рукава платок, промокнула ее лоб.
– Я никого не могла просить. Такое сомнительное дело… Только вас. Ведь вам нечего терять… К тому же вам не поверят.
«Спасибо, милый комплимент», – но я не дала своей руке остановиться – промокала ее лоб. Похоже, в горячке она не соображала, что несет – выкладывала то, что было на уме.
– А он…
Она дернулась, будто я приложила к ее лбу не батист с кружевами, а каинову печать. Я даже выронила платочек. Он исчез где-то у нас под ногами.
Я не спрашивала: «знает». Ясно, что не знает.
– Не должен знать… Он необыкновенный человек.
Даже за бурчанием мотора было слышно, как клацают ее зубы. Ох уж эти артистки драмы! У них все необыкновенно. Адрес был мне незнаком. Кто же ее любовник? Если такая деликатность, такая конфиденциальность.
Невский, мост, Петропавловка, особняк Мали Кшесинской промелькнули в обратном порядке. Адрес был фешенебельный: на Каменноостровском, в одном из этих модных гигантов, снабженных всем, вплоть до грузовых лифтов и электрических картофелечисток.
Щегольская секретарша провела нас в приемную. Доктор оказался французом. Верочку увели.
Я смотрела вниз сквозь двойное стекло – на Каменноостровский проспект: на поток извозчиков, шляпы дам, конки, мешанину прохожих. Скоро здесь будет теснее, чем на Невском.
– А вы?
Я обернулась. Секретарша улыбалась рекламной улыбкой. И это деликатность?
– Мне кофе. Благодарю, – холодно приказала я.
– О.
Она вернулась с кофе. И опять выжидающе засияла.
