– Молодец, Сима. Всегда все подвергай сомнению. Смотри с разных сторон. И сопоставляй. Только мой ответ: нет. Шалью, может, и прикрыла, яйцо прибрала, позочку хозяйке поправила, – мы об этом с ней еще потолкуем. Но мебель – никто не трогал. Ты вспомни, какая пылища на всем лежала. Махрами свисала. Нет, эти вещи давно никто с места не сдвигал.
Все помолчали. «Ангел родился», как говорили в Питере, и первым ожил Серафимов:
– Кто ж это цацки ее так страстно захотел, что человека за них порешил?
– А это, Сима, очень большой, хороший и насущный вопрос, – поддержал Зайцев. – Но это кошка рыбу всегда с головы ест. А мы начнем не с головы, которая это затеяла, а с рук, которые преступление совершили. Посмотри-ка наших старых знакомых: кто в картотеке числится, но в настоящий момент на свободе временно гуляет. Пошли, Самойлов, к профессорше маникюр делать.
Все поднялись. Сполз с подоконника Нефедов.
– А знаешь, Сима, – спохватился Зайцев, когда тот уже показал затылок. – Может, и ты тоже прав.
– Я часто прав, – проворчал он. – Ты что сейчас имеешь в виду?
Крачкин бросил выразительный взгляд, поднял перед ним большой палец: мол, браво, моя школа. Серафимов хлопнул его по руке, убирая: мол, нечего пальцами тыкать.
– Кошки, они тоже не дуры, когда с головы начинают. Верно, по описаниям цацки броские…
– Если только мадам Синицына не преувеличила, – встрял Крачкин. – Что простой бабе царские уборы, то работнику торгсина – дутое колечко.
– Психология, да, Крачкин. Но допустим, Синицына не преувеличила. Может такое быть? Может. Если она не врет, она эти цацки часто видела, присмотрелась, пообвыклась – уже не ослепляли они ее красотой своей и богатством. А судя по описаниям подробным, не врет. Хорошо рассмотрела, хорошо знала. …Не всегда же убитая затворницей была. Что, если помнил ее кто по прошлой жизни? Как она в уборах своих тогда фигуряла.
– Театр, ресторан… – начал перечислять Крачкин. – Только так полгорода в подозреваемые записать можно.
– Ты, Крачкин, меня нарочно стращаешь, – пихнул его локтем Серафимов. – Что ж теперь, пол-Ленинграда проверять?
– А ты, Сима, учись, – наставительно перебил Зайцев. – Мы с тобой на горшке сидели, когда Крачкин уже за бандитами бегал. И старую жизнь он получше нас знает.
– Разумеется, – надменно процедил Крачкин.
– Не пол-Ленинграда, – продолжал Зайцев. – Кокнуть Варю мог кто угодно. А вот позволить себе такие финтифлюшки и сейчас может не любой. Может, он их коллекционирует. Может, бабенка его в комиссионки чаще обычного наведывается и без покупок не уходит. На все это деньги нужны. Поводи носом, Сима. Вдруг золотой песочек нас куда приведет.
– Господи, – зарокотал из коридора Самойлов. – Как же я это ненавижу. Еврейские проводы. Уже встали все, польты натянули. Приветы передали, попрощались. А все в дверях стоят – и лалалалала.
– Договорились, Сима? Ура. Удачи. А ты Нефедов – на трамваях кататься… Всё, разбежались. Самойлов, лечу на крыльях любви. Где там маникюрша твоя? Веди.
– А я? – крякнуло вслед.
– Крачкин! Да тебе ж самое сложное! – Зайцев хлопнул себя по лбу. На самом деле, для старого сыщика предназначалось дело, для которого не требовалось бегать, ходить, толкаться в душном вагоне. – Надо установить круг знакомств нашей затворницы. Так что тебе – самое интересное: читать чужие письма. Которые Сима в панталонах у актрисы нашей отрыл.
– Ни за что! – донеслось ему вслед. – Я джентльмен.
Донеслось – и утонуло в гоготе Самойлова.
Глава 6
Зайцев совершенно иначе представлял себе маникюршу. Точнее, совсем не представлял: так, нечто развратное. И непременно губы бантиком, густо накрашенные, как будто наклеенные на лицо.
Перед ним сидела прямая седеющая дама в белой блузке с пожелтевшими кружевами. Волосы были взбиты надо лбом и увенчаны на макушке маленькой тугой дулей по моде, которая лет тридцать-сорок назад требовала к такой прическе пышных рукавов-буфов и талии-рюмочки.
«Фасон ее молодости. Значит, сейчас ей лет шестьдесят», – прикинул он. Губы цвета сырого мясного фарша. И в пенсне. Директриса женской гимназии, да и только.
Зайцев вспомнил, что она – еще и профессорская вдова. Здесь противоречия с обликом не было.
Руки она выдвинула коробочкой перед собой. Так полагалось воспитанным девицам – тоже лет сорок назад. Зайцев отметил ее розовые полированные ноготки, каждый обточен в форме миндаля. Сразу и реклама собственных услуг, и давняя привычка к ухоженности. Он перехватил взгляд дамы на свои лапы и невольно подвернул пальцы. Блеснули стеклышки пенсне. Она подняла взгляд ему на лицо.
– Господи, – молвила она, по-петербургски четко отделяя слово от слова, букву от буквы. – Конечно. Же. Нет.
– Я просто подумал… – наивно пробормотал Зайцев. Перед такой прикинуться дурачком – самое то. Начнет с высоты своего превосходства учить уму-разуму и оглянуться не успеет, как уже выболтала в разы больше, чем намеревалась сказать, вернее, утаить. – Я просто подумал, что раз она из дома не выходила, то маникюр делать зачем? Кого удивлять?
Он не ошибся. Ледяной взгляд. Зайцев ответил круглым взором идиота. Думал: «Любовник. Для кого же еще она когти свои точила… Ну давай, милая, рассказывай». Обычные письма под панталонами не хранят.
– Я ничего не понимаю в женском поле… В дамском… В артистках… – бормотал он. Самойлов держал мину игрока в покер; попросту говоря, делал «морду кирпичом». Только зря старался. Гарпия не удостоила его и взглядом.
– Вот именно, – холодно отчеканила она. И соизволила пояснить: – Настоящая женщина и настоящая артистка не позволит себе неухоженные волосы, зубы, ногти, подмышки и белье, даже если она не собирается покидать собственный будуар.
«Это явно больше, чем я хотел бы знать о женщинах, – иронически признался себе Зайцев. Особенно насчет подмышек». А вслух удивился:
– Почему?
Вздох.
– Если вы этого не понимаете, мне вам не объяснить.
– А вы попытайтесь, – ласково предложил он, напряг память: – Елена Львовна. Я ведь не из любопытства интересуюсь. Не секреты женской красоты и личной жизни выведываю. Я убийцу ищу.
За ледяным взором мелькнуло смущение:
– Да-да. Разумеется.
Коробочка разомкнулась, рука нырнула за платочком, и Зайцев заметил, что холеные пальцы дрожали.
– Вы часто виделись? – сочувственно спросил он.
За стеклышками пенсне начали набухать, наливаться слезы. Под стеклышки скользнул угол платка, деликатно промокнул предательскую влагу.
– Сразу после массажа и косметички, то есть Олечки, она через дверь от меня живет. Каждый второй день, – из-под платочка, в нос бормотала Елена Львовна. Но хорошее воспитание не позволяло ей высморкаться перед двумя посторонними мужчинами.
