У дивана голубел в сумерках ворох прочитанных писем. В сиденье стула, казалось, было прорезано окошко: листок бумаги. Сердце, пронзенное стрелой.
Зайцев записал для порядка: Утесов, 22 г., отв. на запр.?
И уставился на то единственное имя, которое значило для убитой так много: Владимир.
Ни фамилии, ни адресов. Все письма были написаны одним и тем же человеком, и все они были любовными, вне всяких сомнений.
– Владимир, – вслух пробормотал Зайцев окну, другому берегу Фонтанки, домам, крышам. – Где ж тебя теперь искать?
* * *
– Нефедов, – не выдержал Зайцев. – Ты внимательно читаешь?
Нефедов показал глаза, отложил очередной лист. На совином лице мелькнуло осуждение: мол, конечно.
– Я просто пока никаких имен или адресов не встретил, – пояснил.
Взял следующий. Сфотографировал зенками. Отложил. Взял следующий. Зайцев вспомнил, как вначале их знакомства подозревал, что Нефедов – неграмотный. Потом – что в цирке он выступал не с гимнастикой, как говорил, а с мнемоническими фокусами. Раньше его это изумляло. Теперь просто бесило.
– Ты вчитывайся!
Нефедов отложил листок. Взял следующий.
– Зачем? Понятно же, что шуры-муры тут у них.
Перевернул. Окинул взглядом обратную сторону, отложил.
– Шуры-муры! – воскликнул Зайцев.
Тихо шуршали переворачиваемые, откладываемые листы. Зайцев ждал. Смотрел на склоненное темя с вихром.
– Тебе не грустно, Нефедов?
– Потому что зацепок нет? – отозвалось темя, не поднимаясь.
– Эх, Нефедов. Ну как тебе объяснить… От мысли, что вот нас с тобой никто так любить не будет.
Нефедов хмыкнул.
– Очень надо.
– И мы с тобой тоже так никого не полюбим.
– А вы почем знаете? – слегка обиделся Нефедов.
– Ты смотри, как он ей заливает. Феерия.
– А что такого?
– «А что такого». А то, Нефедов, что это ж ему сперва в голову пришло. Вот мне бы такое в голову не пришло. Значит, я такого никогда и не почувствую. А почувствую только что-нибудь бедненькое, цветастенькое, популярное: «у самовара я и моя Маша», вот и всё… Грустно.
Нефедов таращился взглядом, каким недавно на Зайцева таращился кот Синицыной.
– Да ну тебя, Нефедов.
Наконец Нефедов перевернул последнее письмо.
– Утесов. Это известный или однофамилец?
– Выясним… Ну, каковы впечатления?
– Какие впечатления? Он же ничего толком тут не пишет. Фактов ноль. Одна психология. А Крачкин что думает?
– То останется при нем. Забыл, что ли? Товарищ Ревякин скрепил нам всем, так сказать, уста. А насчет фактов ты не прав.
– Так нет же их тут!
– Вот это и есть – факт. Не писал он своей даме червонной ни про неприятности по службе. Ни про бублики. Ни хоть бы про погоду или где его черти носят. Почему?
– Очень ей интересно.
– Не скажи. Влюбленным интересно всё. Кто из соседей в суп плюнул, кто из сослуживцев подписку на заем срывает.
Нефедов смотрел с сомнением.
– Что, если не писал он ей фельетоны из своего быта, потому что про быт его она и так знает? – продолжал Зайцев. – А знает, потому что живет этот Владимир в Ленинграде. И сам ей новости рассказывал.
– А письма тогда зачем писать?
– Ну ты даешь, Нефедов. А шуры-муры? Женщины любят трофеи… А соседи, значит, не знают всё или свистят, что не выходила она никуда и не навещал ее никто.
– Нет.
– Что нет?
– Она артистка.
– Ну и что? – удивился Зайцев. – Поэтому и свистят. Лакируют действительность.
Нефедов покачал головой:
– Если бы меня полюбила артистка…
Зайцев сдержал улыбку.
– …я бы ей тоже не стал рассказывать про некрасивое. Может, они с этим Владимиром не одного поля ягоды. Вот он и старается это лишний раз перед ней не выпячивать. Про красивое заливает.
Зайцев задумался. Собрал письма. Завязал папку. Подошел к сейфу, стал вертеть колесико.
– Хм. С таким психологическим наскоком ты скоро обставишь самого Крачкина.
И поспешил добавить:
– Не издеваюсь! Может, ты и прав. Есть еще вариант: трындел этот Владимир с ней по телефону. Тогда получается, и соседи не брешут, и мы на верном пути. Хоть и странный романчик у них, конечно. В любом случае: найти б нам этого Владимира.
– Думаете, он ее убил? На почве страсти?
– Не скачи впереди паровоза. Всё, что мы знаем, – романчик был у них… Может, он и есть наш неизвестный, что пальчики оставил на рояле. Может, и порешил ее тоже он. И цацки прихватил. На память о былой любви. Широкие возможности этот Владимир нам открывает. Навоображать на таком материале много чего можно. Поэтому теперь двигаться надо особенно осторожно. Строго за фактами идти… Кстати, как там воришки? Вернули мебеля, не пикнув?
– Вернули.
– Где ж это добро сейчас?
– У нас здесь.
– У нас?!
– Актовый зал под него освободили.
– Ух ты. Значит, никаких политинформаций, – обрадовался Зайцев.
В дверь просунулась голова с бакенбардами. Самойлов заметил Нефедова и, видимо, тотчас проглотил то, что намеревался сказать.
– Вася, ты в столовку? – спросил вместо этого.
Зайцев понял:
– Почти… Ладно, Нефедов. Работай с мебелью. Открытия мне сперва покажи.
Нефедов молча вышел. Ведомственная печать, похоже, не жгла Самойлову уста, как Крачкину:
– Разворачивай сани. Из торгсина ориентировочка по делу артистки поступила.
– Из которого? – тотчас схватил кепку Зайцев. Вынул из ящика стола отпечатанный список пропавших драгоценностей, сунул за отворот пиджака.
– На Желябова.
Зайцев кивнул на бегу – центральный торгсин.
– Самойлов, век не забуду.
– Ты тут ни при чем, – строго напомнил тот. И добавил: – Бабу жалко.
Бывший торговый дом Гвардейского экономического общества на Конюшенной улице, ныне имени революционера Желябова, не растерял выправки ни снаружи, ни внутри. Четыре этажа галерей уходили высоко вверх – под стеклянную крышу. В атриуме висел постоянный гул. Людное место.
Раньше он заманивал императорскую гвардию скидками и разорял окрестные лавочки. Теперь превратился в самый большой в городе насос по выкачиванию из населения золотишка, камешков и просто добротных вещей.
