– Он так говорит.
– Похоже на правду. Ночью он на Красных Зорь не попал бы – мосты разведены.
Нефедов кивнул.
Просунулся эксперт – махнул папкой:
– Зайцев. Пальчики готовы. Полное совпадение с отпечатками на рояле. Поздравляю. Взяли гада.
Папка легла на стол. Дверь закрылась.
– Не мог он знать, что цацки там. В рояле. Нефедов. Просто не мог.
Гудкова они нашли на привинченной к стене откидной койке. Лицом вниз. Запах в камере стоял густой. Алкогольные пары не спешили покидать измученное тело Гудкова. Зайцев провел ключом по решетке. Помятая рожа поднялась – глаза еще не проснулись, моргали.
– Вставай, музыкант, – неласково приветствовал его Зайцев.
Гудков спустил босые ноги. Лохматая голова свешивалась на грудь. В ней, очевидно, бил колокол набатный.
Зайцев и Нефедов вошли. Гудков шевелил нечистыми пальцами на ступнях.
– Да уж, амбрэ, – поморщился Зайцев. – Рассказывай, болезный, ты чего в рояль полез. Лунную сонату сыграть?
Зайцев покачал головой.
Гудков поднял мутные глаза.
– Кому?
– Женщине убитой.
– Не было там никого, говорю же тебе! Вот те крест: ни было.
Зайцев не поддался бессмысленному спору:
– А рояль – был?
– Был.
– Так какого хрена?
– За пузырем, – недолго раздумывал Гудков. «Как бы это ни выглядело, он невиновен», – подумал Зайцев: ответ был быстрым и слишком абсурдным.
– Откуда там пузырь?
– Не было пузыря, – вздохнул Гудков. – А у лабуха был.
В голосе чувствовалась обида на сюрпризы жизни. Зайцев и Нефедов переглянулись.
– У какого лабуха?
– На Литейной. Володарского то ись. Которому замок в комнате врезал. Лабуху то ись, а не Володарскому. В четверг это было. Ну да. В четверг. Он, сука, отожрал через горло и пузырь обратно в пианину сунул. Думал, я слепой.
– Ладно.
Больше Зайцев не нашел, что сказать. Гудков глянул на одного, на другого. Понял, что вопросов больше не будет, повалился на ложе. Когда дежурный запирал дверь камеры, оттуда уже рокотал густой храп.
* * *
Почему-то хотелось есть. «Странно, обедал же недавно». От волнения, должно быть.
Темнота была настолько глубокой, бездонной, что на миг Зайцеву почудилось, что нет у нее стен. Темнота и тишина.
– Нефедов, ты бы сопел хоть, что ли. Не по себе от тишины, честное слово.
Рука крутила рычаг. В такой темноте даже не понять – движешься ты или нет.
– Как это вы сообразили. – Нефедов заговорил, и оба с непривычки испугались: голоса, эха. Нефедов закончил шепотом: – …как эта штука двигается.
– Попадались, – так же шепотом ответил Зайцев. – Когда беспризорничал. Не везде еще заколочены были.
Вспомнил: адский скрип наконец стих, дверца распахнулась – белое, совершенно белое от страха Пашино лицо, белое лицо англичанки, губы прыгают. Это был первый и единственный случай, когда Паша их обоих выдрала за уши. Англичанка пыталась разнять, но Паша не понимала, что та ей кричит. Не педагогично. Вот что она кричала.
Нефедов шумно сглотнул.
– Жрать хочется.
Зайцев втянул воздух. Но тут же забыл: что-то отвлекало. Что-то было «не то». «О чем я только что думал?» Теперь слышны были шорохи, приглушенное позвякивание, отдаленное пение патефона где-то в недрах дома.
Лифт мягко, как в бархат, ткнулся. Зайцев попробовал крутить ручку: «застряли», была первая мысль. И вторая: «найдут два скелета».
Ощупал руками. Потолок.
– Понятно, почему Гудков здесь вышел.
– Свет увидел?
– Конечная остановка.
Зайцев протянул руку мимо колен Нефедова, нащупал – щеколда. Не задвинутая. Повернул ручку. Толкнул.
Дверца распахнулась. Кухня. Как и положено.
Видел Зайцев и раньше удивление на человеческом лице. Но не такое. Брови Синицыной, казалось, прыгнули бы и выше, да лицо кончилось. Глаза бы и выпали из орбит – да мешали какие-нибудь жилы, которыми очи были приделаны к черепу.
Из рук медленно посыпались мокрые полотенца. Зайцев узнал эту нишу – уже виденную с той, другой стороны: на стенах полочки, стояли по росту утюги.
Нефедов мигал, успев отвыкнуть от света.
– Здравствуй, Наташа, – поприветствовал Зайцев из своего согбенного положения. Заглянул позади женщины: никого. Вот и славно.
– Всё у вас спокойно? Хорошо. Ну до свидания, Наташа.
И снова взялся за ручку колеса.
Причалил лифт так же мягко.
Зайцев открыл дверь. Вышли, с удовольствием разгибаясь, расправляя тело. Зайцев закрыл дверь. Открыл дверь. Закрыл дверь. Открыл.
– Вы что?
– Адский скрип, – радостно поприветствовал Зайцев нужное, наконец всплывшее, как пузырек воздуха, воспоминание.
– Не слышу, – удивился Нефедов.
– И я не слышу… То-то и оно.
Наклонившись, снова пролез в грузовой лифт. Мазнул пальцем по тросу, другим по реле. Третьим по приводному механизму. Вылез. Наклонился к щеколде. Она жирно блестела.
– Ну-ка, Нефедов.
Поднес пальцы к носу напарника. Потом понюхал сам.
– Сливочное масло? – заглянул в лифт Нефедов.
– А на реле, судя по всему, жир. Предположу, гусиный. Вот и запаху объяснение. Вот почему Гудков никого в квартире не перебудил.
* * *
– Лифт? В нем рукопись нашли? – быстро спросил Коптельцев, оторвал от кресла зад.
– Нет.
Коптельцев не дал и слова вставить.
– Так какого… Думаешь, похвалю тебя?
– Актриса эта, между прочим…
– Да на хрен актрису эту! Туда ей и дорога!.. Тебе что приказано было?
И начальник угрозыска поделился с Зайцевым богатым словарным запасом, собранным в рабочем общении с уголовными элементами. Зайцев, впрочем, не слушал. Он смотрел. Руки Коптельцева слепо прыгали по столу. Взяли перо. Положили перо. Взяли карандаш, уронили карандаш. Распластались. Собрались в кулаки. Опять поймали, начали теребить карандаш.
– …на хрен Гудкова какого-то. Мебель проработали? Сыр-бор из-за нее такой устроили! Так прорабатывайте! А до того в сортир сходить – мне сперва позвонить и разрешения спросить. Понял?
– Понял, Нефедов?
– М-да уж… Что это вы делаете?
Зайцев стоял у кровати. Сомкнутые руки над головой.
