За мебельными утесами раздался голос дежурного:
– Есть тут кто живой?
– Нет никого, – отозвался Зайцев.
Обрушил сомкнутые руки вниз. Расцепил.
– И женщина тоже могла это сделать, Нефедов. Всего делов – подойти тихо к спящей. И силы тут адовой не надо. Удар был сверху. Нож тяжелый. Всего лишь разогнать его как следует – и…
За мебелью нетерпеливое:
– Посетитель внизу.
Зайцев выглянул:
– Ты что, еще не ушел?
Дежурный добавил веско:
– По личному посетитель.
– Нет у меня личных дел, – бросил Зайцев. – Заявление предложи написать. Не могу я городских сумасшедших лично обслуживать. Брошен лично товарищем Коптельцевым на задание повышенной важности.
Дежурный закрыл дверь. Нефедов снова заговорил:
– Раз силы адовой не надо, то и похмельный страдалец, выходит, тоже мог.
– Не веришь ты Гудкову?
– Алкаш, хорошо. Логика алкашная, хорошо. Я даже про рояль и пузырь готов поверить. Но как так он мог – как он говорит – не увидеть убитую?
Зайцев щелкал торчавшее у самого лица кресло по легкомысленной шелковой кисточке.
– Черт знает. Допустим, не врет он. И ничего не путает с пьяных глаз, что уже очень сильное допущение. Но допустим… Тогда, получается, не было Вари в комнате – ни живой, ни убитой.
– А заключение по телу?
– Оно на температуру трупа опирается. Печени, если точнее. Есть много причин, по которым труп может быть холоднее или теплее, чем следовало бы.
– Например?
– Стоп, Нефедов. Не нужно придумывать объяснение. Налицо нестыковка. И заполнять ее домыслами, умственно увязывать – большая ошибка. Нестыковка говорит о нехватке фактов. Так что попытаемся раздобыть факты. Думать – потом.
Он мысленно увидел то, что увидел там впервые. Комнату убитой. Кавардак. Труп.
– А сами думаете, – поддел его Нефедов.
– …не видел он. Потому что накрыто тело было шалью.
– Его ж Синицына накрыла.
– Откуда мы знаем? Она отрицает. А мы подумали: врет. И Крачкин тут с яйцом своим опять же… Нет-нет. Не врет она. Не накрывала она труп шалью. Не она.
– А кто?
– Вот здесь мы и ставим большой восклицательный знак.
Зайцев нарисовал в воздухе загогулину, проткнул под ней воздух указательным пальцем.
– Это вопросительный знак, – уточнил Нефедов.
– Его тоже, – отмахнулся Зайцев.
– Как с пузырем-то быть? С музыкантом то есть.
– Ты, Нефедов, сиди здесь. Двигай мебелишки. Переноси из правого угла в левый, из левого в правый. А я сгоняю на Литейный, Володарского то ись, – повторил он за Гудковым. – Адрес музыканта, которому Гудков замок врезал, есть. Легко проверить, врет ли Гудков про остальное.
– А…
– Ответ один: товарищ Зайцев только что здесь был, минуту назад вышел, вот-вот вернется.
В вестибюле проскользнуть мимо дежурного не удалось. Тот сделал Зайцеву «глаза»: на человека (рубашка, брюки, теннисные туфли, ветчинный загар – таких в Ленинграде тысячи), смирно сидевшего на скамейке. В руке тот держал папочку.
«Глаза» означали, по всей видимости, что заявление гражданин написал – не отшился. При виде Зайцева он тотчас поднялся. Обнял папку.
– Товарищ, я вас не знаю. Личных дел у меня с вами быть точно не может, – спокойно обозначил расстановку сил Зайцев. Глаза у товарища были вполне обычные, без безумия даже на донышке.
Зайцев ощутил мерзкий укол беспокойства.
Выскользнул за дверь – чтобы дежурный не услышал лишнего.
Гражданин за ним. Их сразу обступили стук и шуршание уличного движения. Шум этот, как лезвиями, коротко надрезали то тут, то там крики чаек, висевших над Фонтанкой.
– У меня личное, – поправил он. – У вас – служебное. Вот.
Он протянул папку.
– Большое же у вас заявление, – попробовал пошутить Зайцев. Принимать папку не спешил. Тот не улыбнулся, бровью не повел.
– Не заявление. Это Ее воспоминания.
Он отчетливо сказал «Ее» с большой буквы.
– Она…
И опять голосом выделил заглавную букву: Она.
– …отдала мне их на сохранение и сказала: когда меня за них убьют, отнеси их в милицию. И вот я принес.
– Вас зовут Владимир, – пробормотал Зайцев, ощущая ладонями кожаные углы.
Не стоило и пытаться побороть изумление, Зайцев просто отдался этому чувству.
Глава 11
ПЕРСТЕНЬ-ПЕЧАТКА
Никогда не думала, что ноги могут замерзать настолько: я чувствовала, что ступаю двумя култышками – у них не было ни пяток, ни пальцев, только тупая тесная боль в ботинках.
Мы и в этот раз не смогли сесть на поезд. Мы даже по перрону пробраться не смогли. Ощущение, будто идешь в море по горло, только вместо воды – деревянные чурки, которые пахнут не деревом, а старыми шинелями, потом, перегаром, табаком, семечками. Иногда в этом море мне попадалось ошеломленное человеческое лицо; попадалось и тонуло.
О Крыме нечего было и думать. Легкомысленная куколка Легри оказалась не такой уж дурой: она пошла в банк, увидела на двери объявление «Граждане, протестуйте против захвата банков большевиками». Села на извозчика и поехала не домой, а на вокзал. Знаю об этом потому, что она позвонила с вокзала. Это был тот парадоксальный день, когда банки уже не работали, а поезда – еще ходили. Теперь она наслаждается крымским теплом, крымскими винами и крымским обществом.
Я еле стащила с озябших ног носки. Хорошо, я вообще сообразила надеть носки.
– Попробуем через Финляндию, – предложил Павел Сергеевич.
– Попробуем.
И мы попробовали.
Багаж уже был уложен в «Изотту». Я учла ошибку касательно моего туалета для вояжей.
– Нет, – сказал Павел Сергеевич. – Вы шутите. Что это? Костюм барышни-крестьянки?
– Я не шучу, – заверила я.
– Моя дорогая, запомните простую жизненную истину: никто не кричит на хорошо одетого человека. А тем более не остановит его. Ступайте, причешитесь, переоденьтесь, не забудьте духи.
У меня не было сил, а голова раскалывалась и без духов.
– Еще не хватало, чтобы эти люди вас приняли за свою. Это, наконец, опасно. С близкими не церемонятся. Как бы сейчас ни кричали об отмене общественных классов, в головах их никто не отменял. Барьер есть, и даже эти люди его чувствуют, если им напомнить. Даже сейчас. Простая жизненная истина.
