– В людях мы кое-что понимаем, – самолюбиво заметил Нефедов.
– В людях да. Но уж больно много она упоминает людей из дореволюционной жизни.
Варя Метель казалась Зайцеву такой же древней и непонятной, как письмена южноамериканских майя.
– Вот где Крачкин спец, – добавил он.
– Не все из дореволюционной, – возразил Нефедов. – Товарищ Каплун, например. И товарищ Запорожец.
Зайцев кивнул:
– Да, Запорожец на тот день, когда они с Варей на чужую дачу влезли, думаю, уже в ГПУ служил. То бишь в ЧК. Провокатором или вроде того. Легко проверяется по его личному делу.
– А если…
Нефедов, видимо, хотел повторить: а если это они?
– Не скачи вперед паровоза, – перебил Зайцев. – Мы пока не знаем больше, чем написано в этих тетрадочках… В общем, Нефедов, ты от этих мебелей – пока ни шагу. Молчи в тряпочку. Обдумывай прочитанное. Копайся в обивке, сверли дырки. Делай вид, что ищешь рукопись, как и было поручено. Тяни кота в долгий ящик. Нам сейчас время до зарезу нужно.
Нефедов смотрел с обычным сонным видом. Не одобрял.
– Не надо в это лезть, – неохотно признался.
Зайцев рассердился.
– Что Гудков в четверг замок врезал в комнате у музыканта и про пузырь в рояле – правда?
Нефедов вздохнул.
Визиту музыкант, которого упоминал Гудков, не обрадовался. Вызов даже не запомнил («Слесарь? Был какой-то. Я не видел… Я не знаю»). Но поняв, что гость – не из ГПУ, ожил. Вспомнил. Удивился. («Слесарь у меня в рояле бутылку заметил? Талантливый у нас народ, товарищ следователь».) Схрон в инструменте показал: «От супруги». И даже дарбалызнуть предложил.
– Гудков не соврал, – вынужден был признать Нефедов.
– Во-во, – наставительно сказал Зайцев. – Гражданин Гудков, конечно, не большая потеря для эволюции человечества. Алкаш, лентяй, ворюга. Вошь, прямо скажем. Но не убийца. И для правосудия он – невиновный.
Нефедов отвернулся.
– Ты что, Нефедов? Да если они сейчас тетрадочки эти получат, то делу конец. Тем более и козла отпущения искать не надо: расстреляют Гудкова как убийцу Вариного.
В профиль он тоже был похож на сову.
– Если Гудков тебе не симпатичен… – не сдавался Зайцев, – а он никому не симпатичен – то думай, что у Вари в этой жизни последнее осталось – право на то, что убийцу ее будут ловить… Поймают и накажут, – тут же поправился он.
Нефедов повернулся. Отозвался словно нехотя:
– Вам это помогает?
– Иногда.
Нефедов поднялся из кресла. «Ему ничего не мешает пойти – и стукнуть в Большой дом», – подумал Зайцев. Тоже встал.
– Странно, – сказал Нефедов.
«Еще как», – подумал Зайцев.
– Ничего не странно. Дело как дело.
– Странно: мы знаем имя убийцы. Она нам сама сообщила. Оно вот здесь, черным по белому написано. Мы просто не знаем, что оно принадлежит убийце.
«Мы, – отлегло у Зайцева от сердца. – Нет, не пойдет».
– Пока не знаем. Пока.
– Кстати, – но затем Нефедов умолк, словно передумал говорить.
«Кстати, а что мы будем делать, если выясним, что убили ее – или приказали убить – это те же самые люди, что приказали искать ее рукопись?» – за него сказал себе Зайцев. Ответа у него не было. Он уже взялся за дверь, когда Нефедов передумал опять:
– Кстати, по мне, Варя эта тоже не очень симпатичная.
Зайцев фыркнул, но от вертевшейся на языке реплики воздержался.
«ДОБРОЕ СЛОВО В ЖЕМЧУГАХ ХОДИТ»
Захожу, в коридоре темнота.
И голос поет в ванной. Мужской голос. Я остановилась, дивясь словам:
С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана в дальний путь.
Под вяземской малиной
Они остановились,
Они остановились отдохнуть.
Допев, пускает воду. И я слышу – Лиза шепотом кричит: «Здесь». Хорошо, бывала у нее не раз. Иду на ощупь, по стеночке. Нащупываю дверь. Тоже темно. Другую дверь. Вижу оконный проем, бледный от фонарного света с улицы. И силуэт.
– Лиза, – окликаю. Но она, не оборачиваясь, вскидывает руку: тихо! И машет мне: сюда. Поддавшись этой таинственности, на цыпочках подхожу. В бледном свете уличного фонаря вижу, как Лиза взволнована. А из ванной еле слышно – но я не могу не прислушиваться, невольно слушаю – доносится веселое:
Товарищ, товарищ,
Болят мои раны,
Болят мои раны у бокею
Одна заживает,
Другая нарывает,
А третья засела в глыбоке…
И опять шумит кран. Это очень не вяжется с бледным напряженным лицом Лизы. Она показывает пальцем вниз, под фонарь.
– Стоит… Осторожно! Чтобы она тебя не видела!
Я выглядываю из-за шторы.
– …Пусть думает, что никого нет дома.
Внизу под фонарем женская фигура. Бледное пятно лица обращено вверх. Черные глаза, черные волосы. Такие личики называют «хорошенькими».
– Это жена Лёдика, – драматически заламывает руки Лиза.
– Ах, как она не понимает. Лёдик – талант, ему пора двигаться дальше. Расти. Духовно. И артистически.
Лёдик – голос из ванной.
– Ах, знаешь, он перевернул нашу оперетту. Сам он из Одессы. Такой талант… Уже сейчас публика идет на Утесова. На меня, конечно. Но на Утесова тоже. А она… Она тянет его назад. Что же делать?
Я не понимаю драмы. Ну жена. Ну стоит. Зачем меня было вызывать? Я уж думала, Лиза опять собралась травиться – ядом, позаимствованным в кабинете знаменитого мужа-химика.
– Ничего не делать. Замерзнет и уйдет, – говорю. – Поздно уже.
– Она с утра стоит, – опять ломает руки Лиза. – Что ей нужно?
– Лёдик, – говорю, пожав плечами. – Очевидно, ей нужен ее Лёдик.
Вскоре появляется и он: размытый, распаренный, в роскошном халате на шнуре с кистями, как от дворцовых портьер. Хотя кто сейчас знает: любое «как» может на самом деле оказаться знаком равенства. От дворцовых портьер.
Что сказать. Муж Лизы – импозантный профессор в области оптики кажется мне куда привлекательней. Но видно, у Лизы другая оптика.
– О, наше вам здравствуйте. Вы откуда и к кому, прекрасная незнакомка? Разрешите познакомиться? Утёсов моя фамилия. Но я переживу, если она вам ничего не говорит, потому что мне она тоже ничего не говорит, но это только пока! Если то, что вы гостья этой дамы, так же верно, как и то, что ее гостем являюсь я, то прошу: помывочный цех свободен. Разрешите потереть спинку?
Тирада была втрое длиннее, чем я здесь пишу.
