– Благодарю, – только и могу выдавить я.
– Настоящий мужчина давно сделал бы что-нибудь, – нервно шипит Лиза.
Лёдик хохочет:
– Настоящий мужчина – это тот, кто в такой ситуации вообще способен быть мужчиной!
Его акцент не оставляет сомнений: это плод Одессы.
И одной рукой отмахивает портьеру. Стучит оконная рама.
– Лелька, уходи! – летит на улицу, поднимают лица редкие прохожие, мадам Утесова и ухом не ведет. – Или иди домой, надень по крайней мере, галоши, а потом приходи!
Одесса есть Одесса. Но как с ним закрутила Лиза, родственница поэту Блоку и жена профессора… Зачем?
Припоминаю, Лиза говорила: встретились в оперетте, вместе выступали. Ах эта оперетта… Пара сезонов – и сама себе кажешься летучей мышью.
Закрыв окно, он плюхнулся в кресло. Подвинул столик. Налил себе коньяк. Сел раскладывать пасьянс, мурлыча себе под нос уже знакомый мне мотивчик. Под абажуром блестели мокрые волосы.
Я так прикинула навскидку: этот Лёдик, он ее лет на десять младше. По самой скромной оценке… Неужели, когда и мне однажды стукнет тридцать пять, я тоже начну бегать за лёдиками? Неужели мне тоже однажды стукнет тридцать пять?
Боюсь, мои классово-философско-арифметические, главное арифметические, выкладки как-то промелькнули у меня на лице. Потому что Лиза пошла пятнами. И поспешно схватила меня за руки:
– Спустись к ней ты!
– Это еще зачем?
– Уговори ее… убеди… культурно…
Тут же несется из кресла:
– Курица курице глаз не выклюет. Впрочем, курица, как известно, не птица, баба не человек.
И не унывая, затягивает новую песню:
Раскинулось море широко….
Шлепают на стол карты. Я киваю.
Спускаюсь. Не могу не думать о том, что Лиза сейчас смотрит вниз. А может, Лёдик как раз сейчас ей доказывает, что и в такой ситуации может проявить себя как мужчина? Или все еще поет?
У темной витрины булочной невольно замедляю шаги. Смотрю на белеющее отражение. О, эта новая мода. Злая волшебница. Прежних пухлых ангелочков превратила в жирных коров. А давно ли все смеялись над тощей Рубинштейн: «доска два соска»? Сейчас это самая желанная фигура… Ко мне эта злая волшебница оказалась благосклонна.
Женщина у фонаря на меня не смотрит. В витрину тоже. Ей не до мод и фигур. С чего я, вообще, решила, что придется кого-то утешать? Что кто-то будет рыдать? Она-то не зарыдает, это точно. Глаза властные, черные, вот уж «очи жгучие». Теперь я понимаю, отчего Лёдик все поет как патефон, все хохмит. До чего он перепуган. Как нашкодивший мальчишка. Глава семьи – это она. Она, должна признать, красавица. Она молода. И она не сойдет с места.
Лизу пора спасать. Иначе эта черноглазая взойдет по стене силой воли, не сомневаюсь.
– Послушайте, – делаю к ней шаг я. – Вы меня не знаете, а я вас. И я вам не друг. Но сделайте, как я советую.
На следующий день Лиза опять звонит. Вернее, на следующий вечер. Хохочет, как будто пробуется на роль демонической женщины. А потом рыдает, как будто вместо роли демонической женщины ей пообещали роль болотной выпи. Чмокает вынимаемая пробка. Звякает об трубку бокал.
Обещаю приехать. И в самом деле отправляюсь.
Мишель выглядывает из своей комнаты. «Изотты» давно нет, но рефлекс у него остался: меня отвезти? Он пытается хотя бы сопровождать меня на трамвае. Шофер по крови! Машу ему рукой: не надо.
– Я ненадолго.
Трамваи тащатся медленно. Когда я приезжаю, Лиза пьяна. Язык у нее заплетается. И я не сразу понимаю, что буровит она – что-то про драгоценности.
Хватает меня за жакет. Так и вцепляется в лацканы пьяной хваткой:
– Умоляю, поезжай к нему!
– Но, дорогая, что случилось?
Я уже понимаю, что черноглазая последовала моему совету. Мы, такие как она и я, видим друг друга с первого взгляда, верим друг другу с первого слова: не доверяем, но верим. Потому что из одной глины.
Я все уже поняла. Просто хочу услышать это из уст Лизы. Профессорской дочери, профессорской жены.
Лиза рассказывает. Мысленно я аплодирую черноглазой: достать так быстро воз дров – совсем не легко. Но она достала. Я в нее верила. Я не ошиблась.
– И она сказала… ах!.. она сказала…
– Что же она сказала, Лизонька? Она вас обозвала?
– Хуже!.. Она сказала: вы только уж топите хорошо, Лёдику нужно беречь голос… Боже мой, я сразу почувствовала себя такой мамашей… такой…
Она хотела сказать «старой», но испугалась. А вдруг окажется правдой? И просто повторила:
– …такой мамашей.
– Но, Лизонька, я только не поняла: драгоценности…
Наконец пьянеющий язык справляется с историей. Изгнанный Лёдик прихватил футляр с египетской парюрой. Я помню эти вещи, дивные.
– Так не годится. Потребуйте вернуть.
– Но я сама их ему дала. На костюмы, – шепчет. Алеет, как институтка, и уточняет: – Для спектакля.
Потому что я, конечно, уже представила не театральные костюмы, а эти модные мужские, с широкими брюками и ватными плечами.
– Мы собирались вместе делать спектакль, – продолжает врать она, но врет робко, интеллигентно. Вот это уже не по мне: решилась во все тяжкие – соответствуй!
– Теперь же спектакль не состоится? Верно?.. Так за чем же дело?
– Ах…
И наконец сознается:
– Это был подарок Александра Федоровича.
О, да. Роман с Керенским. Точно, весь Петроград судачил, что они поженились. «Отдайте побрякушки, это подарок Керенского», – это не те слова, которые подействуют в советском Петрограде. Вернее, подействуют совсем не так. Не говоря о том, как странно они будут смотреться в заявлении для милиции.
– Но между нами тогда ничего не было!
Не было, не было, Лиза даже давала опровержение в газеты. То есть давали: она и ее муж.
Мы повздыхали, допили вино и разошлись.
Ее муж вернулся из командировки, так и не узнав, что Лизино сердце было счастливо, разбито и снова склеено.
Парюры он тем более не хватился – не та вещь, про которую мужчина сейчас может сказать: «Лизочек, что-то ты ее перестала носить». Слишком уж давно перестала – эта новая мода, она вознесла на гребень совершеннейшую стеклянную чепуху. Не брошки, а спортивные значки какие-то, честное слово.
Глава 13
Ленинградская кинофабрика располагалась на другом берегу Невы. Но Зайцев – вопреки тому, что сказал Нефедову, – спрыгнул с трамвая гораздо раньше: на перекрестке улицы 3 Июля и проспекта 25 Октября. Обычная ленинградская прямота линий и углов здесь скрадывалась. Здание Публичной библиотеки вдавалось в перекресток скругленным боком, его белые колонны словно собирались в хоровод, но так его и не сомкнули. У подножия кипел муравьиный хаос – поблизости было сразу два больших универмага: Гостиный двор и Пассаж.
