– Кто же ты такая, Варя? – прошептал он.
Зайцев утратил ощущение времени. Пора было и поесть, и сходить в туалет, но он не чувствовал ни того, ни другого, словно отделился от тела. Ему уже не казались неуклюжими жесты, дергаными – движения, уже актеры – и мужчины, и женщины – не напоминали ему растерянных упырей своими одинаково белыми, как бы мучными, лицами с черными кругами вокруг глаз и ртом, точно прорезанными ножом в картоне.
Оттого что все происходило в полнейшей тишине, как будто люди на экране вообще не способны были производить звуки, Зайцев, растворенный в темноте, сам себе стал казаться не совсем настоящим.
– Товарищ, ку-ку, вы там что, спите?
Зайцев чуть не скатился с кресла. И вероятно, от неожиданности – от полумрака и неожиданности – ему показалось, что перед ним – Зоя Соколова, товарищ Соколова. С которой они ездили на Дон. Короткая стрижка, шелковая блузка с круглыми пуговками, узкая юбка, накрашенные губки. Только через несколько долгих мгновений – окончательно вынырнув из фильмовых грез – он понял, что она не беременна. И что это не Зоя. Даже не похожа. Просто тот же тип конторской барышни. Зоя была негнущаяся и несгибаемая, с железными принципами, которыми она спешила тюкнуть по голове. А эта – сливочная куколка.
– Я секретарша товарища Горшкова, – торопливо напомнила куколка. – То есть не секретарша. Это пока что. А вообще, я актриса, начинающая, но это уже железно.
И опять сдула локончик, который перед этим сама же стряхнула на лоб.
К Зайцеву, впрочем, кокетство не имело отношения. Вернее, не относилось лично. К категории «женихов» он в глазах таких барышень не принадлежал.
Ну и пусть. Зайцев невольно улыбнулся, глядя на вздернутый носик, блестящие, заботливо обрисованные карандашиком глазки. Даже короткая стрижка у нее была подвита, лежала кокетливо.
Губки сложились сердечком и опять сдули с невысокого круглого лобика локончик.
Дунула и звонко сообщила:
– Ну вот это – уже точно всё!
В руках у нее блестели круглые плоские коробки.
– Всё?! – не удержался Зайцев – Фильм с участием Метель был же мильён, не меньше.
Барышня пожала плечиками.
– А зачем вам эта рухлядь? К тому же без звука, – тотчас сунула она свой прелестный носик куда не следует. – Вы из уголовного розыска? Это правда?
– А что вам еще рассказать?
Глазки загорелись. От белого прямоугольника на кукольное личико ложился лунный свет. Не хватало только пения соловья.
Он кивнул на коробки.
– Я думал, девушкам нравится кино.
– Нравится. Только не такое же старье. Мы и сами не знали, что эти фильмы у нас на складе валяются. Разве это кино? Дергаются и кривляются, как обезьяны. В кино мне нравится Мэри Пикфорд. И Дуглас Фэрбэнкс. Он душка. И Лиллиан Гиш. Вы смотрели «Сломанные цветы»? Даже не страшно, что без звука.
«Старое, – подумал Зайцев. – Вот и мы думали: Варя – старуха».
– Смотрели или нет?
Если вдуматься, она не так уж отличалась от Зои внутренне. Во всяком случае, у Зайцева появилось знакомое чувство, что на голову надели ведро и бьют по нему черпаком.
– Не смотрели?
Котировки Зайцева в ее глазах упали еще ниже – он с удивлением обнаружил, что им вообще было куда падать.
– Да и это не важно. Вот вы лучше через год к нам придите. У нас через год знаете, что здесь будет? Холливуд! – Каждый слог сочно лопнул у нее во рту, как виноградина. – Вы знаете, что такое Холливуд? Город, где нет ничего – только одни сплошные кинофабрики. Идете в магазин, а там Дуглас Фэрбэнкс. В парикмахерскую – а там Мэри Пикфорд. В булочную – а там Лиллиан Гиш. Только никому они уже не интересны будут.
– Все будут смотреть на вас? – не удержался Зайцев.
– Зачем же? Ну, может, и на меня, я не знаю… Не в этом ведь дело. Звук! Вот что главное! Теперь все фильмы будут говорить. Петь! И играть на инструментах! Здорово, правда?
Если Горшков молчал, как кремень, то из его секретарши информация извергалась водопадом.
– Это как, весь Ленинград покроется кинофабриками?
По ее лобику пробежало презрение.
– Вы не знаете, что такое Холливуд. Нет… Не Ленинград, – терпеливо начала разъяснять она, но с таким видом, что вот-вот потеряет это терпение. – А где-нибудь на Заливе. Может, Петергоф. Или Детское… Если нас, конечно, не опередят москвичи. Никому не говорите. Это разбойники с большой дороги. И главарь у них, к сожалению, товарищ Шумяцкий.
«То-то товарищ Горшков ждал нападения из Москвы», – вспомнил Зайцев.
– Что, хотят первыми захватить Петергоф и покрыть его кинофабриками?
– Пф! Не скажете? Вы умеете хранить секреты?
Разговор с болтливой секретаршей Горшкова быстро его измучил. Сил хватило только на кивок.
– Гагры. Крым. Природа им, видите ли, здесь не такая. Климат не нравится. Натура якобы плохая. Они бы и «Музыкальный магазин» себе захватили. Если бы товарищ Горшков не отбился.
Зайцев вспомнил нервную собранность директора: «И по-видимому, битва не завершена». А девицу спросил:
– А чем плохи Гагры? Вы не хотите жить в Крыму?
Она смерила его презрительным взглядом. Нет ничего хуже, чем спросить у ленинградской девушки, даже очень глупой, не хочет ли она жить не в Ленинграде.
– Вы меня отвлекаете, – сухо отрезала она, подхватила глухо звякнувшие шайбы, поволокла в аппаратную.
Через несколько минут по натянутому полотну опять пошел снег.
То ли оттого, что болтовня секретарши его все-таки проняла, то ли просто сбила с настроения, но теперь происходящее на экране и впрямь казалось Зайцеву старомодной чепухой. Грим смешным, движения – обезьяньими, а то, что никто не разговаривает, – дурацким розыгрышем.
На полотне теперь показывали светскую сцену. Фикусы и волосатые пальмы в кадках. Он с блестящими напомаженными волосами хватал за руки ее. Она отворачивалась. А из-за фикусов глядела соперница. Сцена казалась Зайцеву смутно знакомой.
«Не мог же я видеть эту фильму?»
Зайцева отвлек шорох. Шорох бархатной портьеры по сю сторону реальности. Шепот. «Да агент ушел уже». – «Погодите». – «Ушел. Горшковская секретутка сказала… Да не будьте вы такой нервной». – «Вы сошли с ума: вон, кино лучше смотрите». – Хихиканье. «А если из аппаратной увидят?» – «Не увидят». – «А агент точно ушел?.. Ах, не так, постойте, я сама расстегну». – Опять хихиканье.
На экране ломали руки и пучили глаза, замирая в позах – иероглифах отчаяния, – даже не представляя, как скоро превратятся в посмешище.
Как скоро никому до них не будет никакого дела. Как скоро вся их жизнь – исчезнет. Останется только на пленке.
