– Ну все, Нефедов, теперь твоя очередь куковать на насесте. А я на полати полезу.
И тут оба услышали дыхание. Нефедов отпрыгнул, как кот. Зайцев почувствовал, как встали дыбом волоски на руке. Быстро подошел и одернул рогожу, под которой сипело. На него глянули маленькие глазки на пушистой, будто смеющейся ушастой харе. Передние и задние копытца были связаны.
– А, это Серега свекру порося просил захватить, – сообщил за спиной пилот. Рыбьи очки были сдвинуты на лоб. Он подошел к поросю, звонко похлопал по мохнатой тугой ляжке. Почесал между волосатыми ушами.
– Меховой какой, – заметил Нефедов.
– А какой надо? – насмешливо отозвался летчик.
– Я думал, свиньи голенькие.
– Жареные – да.
Нефедов молча переварил сведения.
– Можно дать ему печенье?
«Господи, Нефедов, пацан еще», – вдруг подумал Зайцев.
Летчик закрыл поросенка рогожей.
– Только пить не давайте, – добродушно предупредил. – Нассыт. Наплачемся нюхать.
Летчик сел, сдвинул очки, повернув голову, застегнул под подбородком ремешок шлема. Они тоже сели: колени против колен. Пол под ногами задрожал.
Миски и судки звякнули, поехали на сторону. Жидкость в бутылках встала косо. Поросенок ворохнулся, всхрапнул.
Лужица огней снова встала косо – уже с другого бока. И провалилась вниз.
В коричневой бутылке оказался не коньяк, а холодный сладкий чай. Во второй – все-таки водка, ее задвинули под сиденье.
– Слушай, Нефедов, – жуя, начал Зайцев. – Пока ты там сладко спал, я вот что понял.
Нефедов метнул быстрый предостерегающий взгляд в сторону кабины.
– В шлеме? – отмахнулся Зайцев. – И мотор ревет.
Но тень беспокойства с лица Нефедова не ушла.
– Товарищ летчик! – крикнул Зайцев. Отложил кусок пирога – с луком и яйцом. Приподнялся, направил голос прямо в кожаную, перетянутую портупеей спину: – Не хотите с нами, так сказать, хлобыстнуть?! А без нас?! У нас тут пузырь огненной воды. А мы баптисты. Пропадает.
Спина не шевельнулась.
– Эй! У руля! Водки хочешь?!!
Нет ответа. Зайцев сел на место.
– Видел?
– Может, приказ у него. На провокации не отвечать.
Зайцев только фыркнул.
– Так вот. Ведомство Каплуна и Запорожца, конечно, рвет тельняшку. Мемуар им до зарезу нужен. И вполне может быть, рассчитывают, что сгинем мы после этого без следа…
Нефедова еле заметно передернуло.
– …Но Варю кокнули – не они.
Нефедов покосился на летчика. На поросенка.
– А чего тельняшку тогда рвать?
– Они нам всё как есть сами сказали: ищите рукопись. Думаю, ровно так и обстоит дело. Лишних людей в курс дела им вводить больно неохота. Может, знают Каплун и Запорожец, что там Варя про них понаписала. Может, только догадываются, и это хуже всего, воображение поди богатое. Но кокнули – не они. Думаю, что и творчество свое она им не рекламировала. Даже больше скажу: может, из-за них и сидела все эти годы тихо, как мышь. Про рукопись ее они сами неприятным сюрпризом узнали – и скорее всего, через кого-нибудь из своих многочисленных осведомителей в мире искусств. Когда про мемуар начали болтать другие.
– Они, может, и не кокнули. А приказали.
– Нет, – поднял Зайцев руку с пирогом. – Ты жевать не забывай.
– Почему?
– Потому что пирог хороший.
– Почему не они?
– А потому, что если б Варю хлопнули по их распоряжению, то, во-первых, хлопнули бы ее гораздо раньше – и на их собственных основаниях: арестовали бы как шпионку, диверсантку или черта в ступе, и за это же расстреляли бы. Во-вторых, мы бы про это не узнали. Ты помнишь, мы уже закопались по уши, когда примчался казачок из ГПУ. Так вот. Если б устранение Вари санкционировал Каплун или Запорожец, там бы их молодцы уже в мебелях копались – не мы. Мы бы, повторю, вообще никогда не узнали, что она убита. Как не знали, что она до сих пор жила в Ленинграде.
– А где тетрадки ее сейчас?
– В надежном месте.
Нефедов покачал головой.
– Не боись, Нефедов. Я у тебя тоже кой-чему научился.
– Сожгли?
Зайцев промолчал.
– Ничего вы не научились, – заметил Нефедов. А потом добавил: – Давайте рванем из Гагр этих?
– Куда? – удивился Зайцев.
– Вы направо, я налево, никогда они нас больше не отыщут. СССР большой.
«Верно. Вон, Алексей Александрович, любитель эрмитажных картин и нелюбитель живых людей, до сих пор в бегах – ищи свищи».
Первое дело
[2], в котором он, Зайцев, потерпел неудачу, не давало ему покоя: не то чтобы он часто вспоминал его, но и не забывал.
Он видел, что Нефедов старается прочесть ответ по его лицу. Как бы говорит: «А тогда в машине – что?» Не заставил его ждать:
– Это еще зачем? Пусть кто виноват, тот и бегает.
Нефедов отвернулся и стал кормить поросенка печеньем.
АЛМАЗ АЛМАЗОМ РЕЖЕТСЯ
И вот я в Москве. В Петрограде, конечно, тоже было холодно, он тоже выглядел разоренным и запущенным, но все-таки держал спину. Москва расхристалась вконец.
Но… Тася права. Теперь трудно сыскать покупателей на крупные вещи и при этом не загреметь в ЧК. Деньги, может, есть у многих. Но не многие гарантируют, что всё будет «дискрэ», она совершенно права.
Помогло давнее приятельство.
«Только держи с ними ухо востро, милочка», – предупредила Тася. Я притворилась дурой: «Как ты можешь так говорить. Она же твоя сестра». Тася захохотала: «Именно поэтому!»
Ног я своих не чувствовала, так они замерзли в поезде. Постучала носками по стене дома, просто чтобы хотя бы в виде боли почувствовать какую-то жизнь в окоченевших тупых концах. «Ты мне еще постучи, стерва», – мимоходом бросил какой-то мужик.
Странно. А мне казалось, я оделась хорошо. Барышня-крестьянка. Один раз этот костюм уже спас мне жизнь. Но москвичей, видимо, не так легко провести, особенно при свете дня.
Привлекать внимание к себе в любом случае было опасно. Под мышками я зажимала свои лучшие бриллианты. Браслеты, широкие, как манжеты. И такое же колье, похожее на собачий ошейник. Тася сказала, что в их семье любят яркие камешки. Это у них, видимо, по линии московских миллионщиков Третьяковых. Не по линии петербургских лейб-медиков Боткиных; в боткинской линии все изысканно.
Тася язва: обреет кого хочешь ради красного словца. Не то что родную сестру. С одной стороны. С другой – их мать, наследница московских богачей и самая настоящая куку, заронила ядовитые семена сестринской вражды. Обожала старшую Шуру. И терпеть не могла младшую Тасю – от разочарования, видите ли: ждали сына. Может, поэтому у Таси такое ядовитое остроумие, и поэтому я не верю, что жизнь ее сложится счастливо; нелюбимые дети всегда, всегда кончают плохо: сперва вырастают в несчастных взрослых, а потом с ними случается нечто совсем ужасное.
