– Прямо сейчас?! – воскликнул Зайцев. – «Черт».
– Он готов, – одновременно сказал Нефедов. И Зайцев, и энергичная гражданка посмотрели на него.
В парадной зале было одновременно людно и пусто. Люди бурлили, оттесненные по краям. В центре, в пустоте, стоял накрытый стол. Ниспадали края тяжелой скатерти. Мерцал хрусталь. Даже издалека Зайцеву видно было, что фарфор дорогой, французский. Домашний фарфор. Обласканный руками. Приборы на длинных ногах – вероятно, камеры – были похожи на железных богомолов. Мощные лампы накаляли и без того жаркий воздух.
– Где животное? – раздался позади голос. И Зайцев почтительно отступил. – Товарищ дрессировщик, вы готовы?
Нефедов вскинул на него сонные глаза. Поросенка он так и прижимал к себе.
– А вы что, не главный? Я думала, вы главный? Товарищ, что же вы меня в заблуждение вводите? – рассердилась администратор. И к Нефедову: – Животное готово?
– Он готов.
– Товарищ дрессировщик, я в сторонке постою, можно? – заискивающе отпросился Зайцев.
– Не нажрись только, – строго предупредил Нефедов. – Еще раз – и уволю.
«Вот гад», – развеселился Зайцев, заверил шефа, что ничего такого не повторится. Успел заметить, как администратор вскинула брови-ниточки. И ввинтился в беспорядочное с виду людское движение. Оно тут же подхватило, унесло его.
Дом производил впечатление одновременно обитаемого и нет. Быт был поставлен на широкую ногу – причем давно, еще до революции. И стоял прочно. «Неужели кто-то до сих пор живет так?» – Зайцеву стало немного грустно. Грустно и чуть-чуть жутковато. Казалось, жильцы, настоящие жильцы, вышли только что. Висела на вешалке панама. В уголке на кушетке Зайцев заметил брошенное вязанье.
Зайцев растворил дверь наугад. От зеркала-трельяжа отпрянула, обернулась блондинка. Шкодливая прическа с двумя косичками странно сочеталась с холеным холодным дамским лицом. Больше он – пробормотав «извините» – не успел разглядеть.
Сунулся в другую. На миг ему стало страшно – подумал, что сошел с ума. Что галлюцинация. Тяжело пыхтели, мотали бородами козы. Сыпались горошки. Дорогой паркет трещал под копытами. Теперь уже отшатнулся Зайцев. И чуть на сбил в коридоре молодого человека. Помог подобрать с пола круглые очки. Проверил стекла. Подал.
– Целы. Извините.
Тот торопливо заправил за уши тонкие проволочные дуги.
– Ничего. Попытайтесь еще – в следующий раз, может, получится.
«Да, точно. Я и забыл уже. Все всё время острят». Отвечать остротой было так же изнурительно, как на жаре играть в теннис – отбивать крученую подачу. И Зайцев выбрал вариант мильтона-простачка – доброго, но глуповатого.
– Что это у вас – козы там?
– Это не козы. Это члены съемочной бригады. Между прочим, они больше похожи на людей, чем некоторые двуногие.
– Чудной дом какой.
– Дача.
Зайцев похлопал глазами.
– Такие хоромы?!
Молодой человек убедился в своем интеллектуальном превосходстве – и сразу подобрел.
– Дача профессора Федорова. Шумяцкий его уболтал пустить группу поснимать.
– Хорошо живут профессора. Самому, что ли, в университет пойти?
– Поздно спохватились. Дачу товарищу Федорову царь отвалил. Профессор наш лейб-медиком царским был.
– И дачу такую сохранил? – уже неподдельно изумился Зайцев. Куда логичнее было бы найти бывшего лейб-медика в комнатке его же бывшей – уплотненной соседями – квартиры. Или за границей.
Юноша пожал плечами:
– Светило. Европейское, мировое, не знаю какое. А главное, еще уролог. У начальства, хоть царского, хоть советского, всегда проблемы с урологией, – подмигнул. – Чем выше должность – тем внизу проблем больше. Песочек сыплется.
Подобрел, но не слишком.
– Ишь. А сам профессор где?
– В Ленинграде! – крикнул молодой человек уже на бегу. Резво прибавил ход. С проблемами урологии он явно был знаком только понаслышке. Зайцев не стал его догонять.
Нет, про Метель он наверняка и не слышал. Говорить надо было с кем-нибудь постарше. И не таким бодрым.
Выбирать было легко – на этой даче все так или иначе принадлежали миру кино.
Подходящего Зайцев нашел у розовой клумбы. Немолодой гражданин курил, приземлив зад на каменную ограду. Плохое начало – Зайцев не курил. Сизый дым запутывался в венчике волос. Лысина была красна – обгорела. Ленинградец, сразу определил Зайцев: в его родном городе жители не умели обращаться с солнцем, не были готовы к тому, что оно появляется, а тем более жжет. Хорошее начало.
Зайцев присел рядом.
– Поганое солнце. Сил больше нет, – раздраженно пробормотал он.
– Ничего не поделать, – махнул папиросой собеседник. – Это все Москва. Свет им подавай: Холливуд.
– Товарищ Шумяцкий – энтузиаст, – осторожно бросил первый камень Зайцев.
– Шумяцкий? Авантюрист. А не энтузиаст. Он, знаете, к кино какое отношение имеет? Ни-ка-кого! А туда же. Руководит. Холливуд здесь строит. Вот она. Москва. Нахальство, и больше ничего… Я, между прочим, в ателье у самого Дранкова начинал, и то не лезу… А вы случайно не москвич? – подозрительно отстранился он.
– Нет-нет, что вы! – возмутился Зайцев, как будто тот спросил: «Не сифилис у вас?»
– Нет? Только я вас на фабрике что-то на нашей не видел, – расстояние стало больше, плечи прямее.
– Так я и не с фабрики. Я из цирка.
«О, господи, – пронеслось в голове. – И моя фамилия – Нефедов».
– Дрессировщик.
– Животные – это хорошо. Это лучше, чем люди.
Разговор взял опасный курс – белых пятен в зайцевской легенде было больше, чем на арктической карте.
– Вот раньше в Питере у нас были актрисы, – вздохнул Зайцев. – Метель вы застали?
Тот прикрыл глаза, кивнул сквозь дым.
– Лично видели? – изобразил удивление Зайцев.
– Что с нею жизнь сделала, – покачалась красная лысина. Он умолк. Слышно было, как трещат в сухой траве кузнечики. Аромат роз был одуряюще-жирным. Бабочка, казалось, осторожно пудрила им лепестки.
– А что? – осторожно подтолкнул Зайцев. – Разве она в Ленинграде?
Кивок.
– Я думал, за границей она давно.
– За границей, видать, своих актрис хватает… Шаталась по фабрике недавно. Не сразу и признал. Кошка облезлая, да и только. А какая была бельфам. Фаталь!
Зайцев не успел задать вопрос.
– Разве бы раньше она до такого поведения унизилась? Довела жизнь бабу. Довела. И все равно лучше ее нет. Хоть и облезлая. На нынешних актрисок посмотри? Коровницы.
