– До чего довела? – подтолкнул Зайцев.
– Визжала – как сто облезлых кошек. Скандал. Где манера? Где тон? Где стиль? Пшик. Все облетело. Я и не знал, что у нее, оказывается, такой противный голос.
– А чего ж визжала?
– А кто их разберет. Я выскочил. А она от уборной Утесова несется… Рот дыркой. Глаза – во! Вопит… Актрисы. Система нервная. У вас что, не так? Наездницы, акробатки, кто там у вас в цирке еще из дамского персонала?
– Нет, – искренне вздохнул Зайцев, не любивший врать по мелочам, вспомнил комсомольского работника угрозыска товарища Розанову. – У нас не так… Слушайте, на самом деле, я ведь Владимира ищу.
– Володьку-то? – полетел в розовые кусты окурок.
Зайцев с легкой тошнотой человека, опаздывающего на поезд – уже видящего этот самый поезд на парах, ждал канители: которого Володьку? Володек, мол, как грязи. Но ответ был быстрым и точным.
– А чего его искать. Вон окно его.
Он показал на высокое окно, скорее даже стеклянную дверь, выходившую на террасу.
– Только он сейчас на съемке. Он всегда на площадке. На всякий военный случай.
Зайцев сначала даже подумал, что ошибся дверью. Но поскольку даже на очень шикарной даче не могло быть две парадных залы, то не оставалось ничего другого, как признать: это та самая зала, где он всего час назад оставил Нефедова.
Разгром был полный.
Шторы были скомканы на полу, как вражеские знамена. Торчали мебельные обломки. Под ногами хрустели осколки. В исцарапанный паркет втоптаны навозные лепешки. Острый запах спирта и мочи сверлил ноздри.
И никого. Только женщина что-то быстро писала, оперев на колено картонную папку и быстро облизывая чернильный карандаш. Язык у нее уже был черничного цвета, как у китайской собаки.
– Товарищ, вам кого?
Зайцев не ответил. Руины поразили его.
– Съемка окончена… Ку-ку. Эй! Окончена съемка, говорю.
– Слушайте, – не удержался Зайцев. – А профессор Федоров… э-э-э-э… не огорчится?
– Он не знает, – она облизнула пальцы, перемахнула на другую сторону лист в скоросшивателе.
– А когда узнает?
– Он не знает, что ему уже все равно.
– Как это? Умер?
– Дачу его национализируют.
«Вот тебе и светило».
Карандаш мешал ей говорить, она заткнула его за ухо.
– Это же ненормально. Одна семья в таком дворце. Мы в Советском Союзе, а не в Америке. Здесь будет дом отдыха трудящихся. А им это вот… – Она обвела рукой осколки посуды, обрывки скатерти, обломки мебели. – …Ни к чему. Пусть хоть напоследок послужит искусству кино.
Женщина выхватила из-за уха карандаш, послюнила, снова принялась за свою смету.
«Нет. Это не Холливуд», – подумал он.
– А где Володька? – наобум забросил он.
– У себя, – с карандашом во рту ответила женщина. – Все у себя.
– И дрессировщик?
– И дрессировщик. Только Леонид Осипович в библиотеке. Голос ее строго зазвенел: – Предупреждаю на тот случай, если вы захотите его побеспокоить, не вздумайте: он запретил. Отдыхает.
Библиотека и впрямь располагала к отдыху. Зайцев блаженно ощутил прохладу и полумрак. Глазные яблоки словно опустили в воду.
Утесов сидел в профессорском кресле. Зеленоватый свет от абажура. Зайцев не сразу понял, что здесь не так. Потом сообразил: на Утесове то ли был желтоватый паричок, то ли волосы с их последней встречи покрасили пергидролем.
От этой прически «à la muzhik» еще глубже проступили морщины у крупного рта. Лицо сразу стало казаться каким-то особенно потасканным, немного бабьим.
Скрестив задранные ноги, так что видны были носки и волосатая голень, Утесов лениво листал толстый том. «Иллюстрированное издание «Мужчина и женщина», – саркастично предположил Зайцев. Но ошибся. На коленях у артиста лежал ботанический атлас.
– Изучаю карманный справочник вегетарианца, – тут же подал голос Утесов. – Привет родной милиции.
Веселье у него было профессиональным. Но заразительным, признал Зайцев.
Сел в кресло напротив.
– Вы зачем соврали? – приступил он без обиняков.
– По какому случаю? Я, видите ли, часто вру, – обезоруживающе объяснил Утесов, в глазах веселый плутоватый блеск. – Вернее, приукрашиваю действительность, потому что если не расцвечивать ее блестками фантазии, то что еще нам останется? Серое рубище будней, в котором…
– Про Варю Метель. Будто не знали ее.
– Все знают Варю Метель. Кроме слепоглухих, которые никогда не были в кино.
– Вы писали ей письмо.
– Я?
– Упомянутые вами события относятся к 22-му году.
– Ах, это. Нет, на такие письма Леля отвечает. Супружница моя навек.
– Зачем же тогда Варя к вам приходила?
– Она ко мне не приходила.
– И скандал не устраивала?
– Скандал? Какой такой? За Варей шлейф скандалов.
– Вам. На фабрике.
– Ах это!.. Это разве скандал? Тю! Вы настоящего скандала не видели. За скандалом вы в Одессу поезжайте, там вам покажут, что такое скандал. А то разве скандал? То так. Писк дамский. И больше ничего. К тому же она не мне его устроила.
– А кому?
– Почем мне знать. Выглянул для порядка. Чтобы ленинградцем себя показать. В Одессе я бы даже и со стула ради такого не встал. Тю. Дамочка какая-то. Откуда мне знать кто. Знаете, сколько дамского полу на кинофабрике шастает? На прослушивание или так. Пока сторожа в будке не посадили, еще больше терлось. Старые, молодые, кривые, косые, в смысле с косами…
– Среди них, конечно, не было Елизаветы Тиме. Зачем? Драгоценности свои она уже отдала.
Грубо, но сработало.
Утесов захлопнул том. Опустил на пол. Медленно наклонился, медленно разогнулся. Видно было, что он призывает все свое остроумие – тщетно: мысли брызнули в разные стороны, как сухой горох. И глупо уже тянуть время, он сам это понял.
– Сплетни это все. И вообще… Не в этом дело.
– Нет?
Утесов только отмахнулся.
– Да что вы цепляетесь за бабьи наветы и преданья старины. Дело в том, что я Метель действительно тогда не видел.
Он изобразил пальцем вензель:
– Тогда – не тогда… а тогда, когда вы спрашиваете: на фабрике.
– Ага. Она не клянчила у вас по знакомству роль в «Музыкальном магазине», вы ей не отказали, она не…
На этот раз его перебил Утесов:
– Отказал? Да она до меня даже не дошла. Вот ей-богу – не вру. Она завопила, как сто женщин с Привоза. Я выглянул. А она уже развернулась и побежала. Я ничего не видел. Володька только пальцем у виска покрутил.
