Зайцев прикинул: время на отступление, время на взбучку у местного начальства, время на созвон местного начальства с Москвой или Ленинградом. Время на повторные действия.
Успеть можно еще очень многое.
В том числе, как предложил Нефедов, раствориться на просторах Советского Союза. «Усыновим поросенка, поступим в цирк». Но Зайцев уже чувствовал, как в крови закипают бодрящие пузырьки. Как вылетает из сознания все неважное. Как ясными становятся мысли. Какими четкими и экономными – движения.
У Крачкина была любимая теория: сыщики и бандиты вообще-то из одного текста – нравится ходить по краю. Только жизненный выбор разный.
Неужели в этом все дело?
«Тогда почему я вопреки всему сейчас – счастлив?»
Зайцев задрал штанину. Летом, с его легкой одеждой, оружие переводилось на ногу. Проверил пистолет. Взял поросенка на руки. Тот всхрапнул, испустив запах перегара, но не проснулся. «Слово джентльмена прежде всего». Неслышно – вместе с дуновением сквозняка – вышел в коридор. От горячего мохнатого тельца рубашка сразу промокла на груди. Пот катился по спине. Киношники перезаряжали следующую смену – на вилле было пусто. Зайцев неслышно спустился по лестнице. Остановился на площадке этажа. Куда? Он услышал приглушенное дверями, стеной женское пение. Женщина, вероятно, шила, гладила или убирала – и напевала себе, чтобы ловчее спорилась работа. Зайцев пошел на голос. Неплохой голос, отметил. Остановился у массивной двери. Постучал и тут же открыл.
Женщина не шила, не гладила и не убирала.
Она была совершенно голой. Если не считать густого слоя крема на лице, полотенца на голове. И брила ноги. На кровати было расправлено узкое шелковое платье с блестками.
Она вытаращилась на Зайцева.
«Сейчас заорет. Только этого не хватало».
Зайцев старался говорить спокойно – как с самоубийцей, уже перебросившим одну ногу через ограду Троицкого моста – любимого моста питерских самоубийц: вид там уж больно дышит вечностью, как будто не Нева внизу, а Стикс.
– Знаете, – начал он, – вот вы сейчас завизжите, а зачем? Хуже уже не будет. Я уже всё увидел. Могу только сказать, что вы ослепительно красивы. Это самые яркие мгновения моей жизни. Вдобавок у вас на лице крем и я никогда не узнаю, кто вы.
«А у меня на руках пьяный поросенок. Жизнь прекрасна», – подумал он.
Женщина остолбенело поглядела. Как будто узнавая его. А потом захохотала. Отложила бритву, вытерла с ноги пену, подтянула к себе, проскользнула в шелковый халат, спокойно подпоясалась. Подошла. Верно – узнала. Но не его. Погладила поросенка:
– Да, он молодец. Настоящий артист. А вот бык нас подвел. Красавец. А работать – ни в какую.
Она забрала поросенка себе на руки.
– Он жертва искусства.
Вопросительный взгляд. Но сама догадалась:
– А, вы про коньяк. Ну, это ничего. От похмелья еще никто не умирал.
– С этим поспорю. Я – умирал. Потом, правда, воскресал.
Ее серо-голубые глаза весело блеснули.
– Вы просто не умеете лечиться. Вначале нужно выпить воды. Желательно с лимонным соком и медом. Держите его пока.
Зайцев принял поросенка.
– Или нет, – поправилась она. – Cюда.
Она смахнула с кровати платье.
– Кладите… Не на платье, – засмеялась. – На кровать.
«Кретин, – обругал себя Зайцев. – Но уж больно голос у нее красивый. И ноги».
Женщина распахнула дверцы щегольского бюро, очевидно, принадлежавшего супруге лейб-медика. Вынула, стукнула на стол бутылку минеральной воды, блюдце с половинкой лимона.
– Нет, – сказала сама себе. – Его же коньяком напоили.
Убрала. Рука ее вынырнула с другой бутылкой: мутноватой.
– Коньяк лучше всего лечить рассолом.
Бутыль с рассолом была наполовину пуста, отметил Зайцев.
– И супом-хаш, – попробовал поддержать тему он.
– А вот это неправильно! – живо возразила женщина. – Жирно, тяжело. Организму нужны соли, сахар, жидкость. А не нагрузка. Ну да легкий ужин я ему придумаю.
Она села перед зеркалом. Отщипнула кусок ваты.
– Ну, теперь ступайте, – подмигнула в зазеркалье. – Мне пора снимать с моего инкогнито крем.
Зайцев заметил сперва отражение, а потом и сам бокал с липким винным пятнышком на дне. Стоял на столике у зеркала. Объясняет похмельные знания. «Она, похоже, в этом деле спец».
– Вы сняли с моей души камень. Я уже думал ехать к ветеринару.
– Мы, актеры, одно большое братство, – весело заверила она. – Своих не бросаем.
«Это точно из какой-нибудь роли», – но Зайцев тут же ей простил. Симпатичная баба.
– А поросенок где? – первым делом спросил на лестнице Нефедов. Карманы у него оттопыривались.
Зайцев глянул на часы, висевшие над входом. Время еще есть. Продержаться бы это время.
– Свинья ты, Нефедов… В надежных женских руках.
– Или надежные, или женские.
– С такой философией не видать тебе семейного стола. Холостяком помрешь. Да, пока ты пасся на кухне, по нашу душу архангелы в голубых нимбах.
Никакого выражения. Зайцев знал, что Нефедов думает: бежим.
– Успеем, – ответил наконец он.
– У нас здесь всего два Владимира, – обрадовался Зайцев. – Скромный осветитель и текстовик-остряк. По одному на нос. Кого берешь?
– Берите текстовика себе.
– Все, Нефедов, вперед. Сбор отряда в разгромленном зале. Он теперь вряд ли кому-то нужен… А потом – делаем отсюда ноги.
* * *
Чего Зайцев не ожидал, так это что вечер наступит так быстро. Как будто потянули за шнур – и опустилась синяя бархатная штора. Все предметы в комнате стали темно-синими и непохожими на себя, все бумаги – голубыми. А скоро станут черными.
Он не мог зажечь лампу – свет сразу заметят мотыльки и обслуга.
В комнате у текстовика Зайцеву хватило одного взгляда, чтобы определить: здесь живут двое мужчин. Кровать под балдахином явно была профессорской. В пару к ней была втиснута обычная, с железными шарами. Валялись носки, теннисные туфли, трубки, купальные трусы. Зайцев увидел на столе – отстегнутые с руки часы с ремешком: фосфорические деления, стрелки показывали пальчиками – сюда и туда. Время еще есть. Над хаосом, словно пара из Ноева ковчега на гору Арарат, были подняты две пишущие машинки. Одна накрыта чехлом. Из другой торчал листок с начатым текстом.
Зайцев подошел. Приблизил в полумраке лицо. Стал читать. Брови его поползли вверх. Зайцев схватил листок, крутанул рычаг машинки.
– Шутки у Кольки воруете?
Зайцев отпрянул. Обернулся. Листок нырнул в карман.
