– Сейчас. Конечно. Сейчас.
Он раскрыл толстую алфавитную книжку. Нашел обе нужные буквы. Полистал. Но не переписал адреса. Не прочел вслух. Он выдрал странички и отдал их Зайцеву.
* * *
– Ни хрена себе, – молвил Нефедов. Дверь в квартиру Эрдмана была заклеена бумажной полоской – лиловела печать, рядом каракуля подписи.
– Ты, как всегда, тонко заметил, – Зайцев потрогал беленькую бумажку. – Хм.
Зайцев проверил адрес на всякий случай. Адрес правильный: Эрдман Николай. Вот только дверь была опечатана ГПУ.
– Мы же его только что видели. В Гаграх. Обоих.
– Видишь ли, Нефедов. Боюсь, товарищи Эрдман и Масс просто еще не знают о перемене в своей биографии.
Он вспомнил: а профессор Федоров не знает о том, что дача национализирована.
Он вспомнил: «Я отомщу», пообещал тогда по пьяной лавочке Горшков. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, не зря предупреждает русская поговорка. Горшков накропал донос. Отомстил изменникам. Забил баки московским конкурентам. То-то теперь летает.
Зайцев вынул из-под ремня листы, заставлявшие его держаться прямо, как в корсете. Сел на ступеньку лестницы. Нефедов все еще трогал задумчиво печать.
– Можно, в принципе, через окно, – размышлял он вслух. – Отжать фортку – пара пустяков. Знаю этот тип задвижки.
– Не нужно, – ответил с лестницы Зайцев.
Он нашел снимки быстрее, чем ожидал. Их было больше, чем он думал. Быстро перегибал страницы, закладывал пальцами нужные.
– То-то задался я вопросом. Хорошо, тогда на фабрике визжала наша Варя, по выражению одесского лорда, как сто женщин с Привоза, потому что шутка с перепиской открылась.
Теперь уже вся зайцевская пятерня была зажата бумажками:
– И вот. Вот еще.
– А вопрос какой?
Зайцев быстро выдергивал из стопки нужные страницы.
– Ради чего она тогда на фабрику вообще приперлась.
Раскладывал на ступеньках:
– Вот он ее любовник… Смотри.
Нефедов наклонился.
– …ее главная и единственная сердечная страсть.
Варя в косыночке. Варя со значком ГТО на груди. В медицинской шапочке. Или с накладными косами. В круглых очках учительницы. Она безуспешно пробовала попасть в тон какой-нибудь положительной советской героини. Хоть какой-нибудь. Отрицательной тоже. С папиросой во рту. Или в коротком лакированном паричке. Или с бокалом и в вечернем платье.
На каждом снимке она была все еще молода и красива.
Каждый снимок портило одно и то же: выражение одновременно порочности и растерянности. Какая уж тут героиня. Обломок, выплывший после кораблекрушения.
Фотографии, фотографии, фотографии. Фильм, сказал правду Горшков, запускали много.
– Голос, – прочел Нефедов. Показал пальцем. На каждой карточке стояла только одна карающая отметка.
Кино заговорило. Технический прогресс перешагнул через Варю и устремился дальше.
– М-м-м-м, – согласился Зайцев. – Даже мой добрый незнакомый друг, с которым случилось беседовать там у моря среди роз, сказал: голос у нее был мерзкий, как у чайки.
При мысли о скрипе невских чаек обоих передернуло, как от похожего звука ножом по стеклу.
– К кому же она тогда бегала тайком от соседей? В лифте?
– На кинофабрику, – кивнул Вариным лицам Зайцев. – Лифт ей нужен был, потому что иначе днем не выйти из коммуналки незамеченной.
– А чего ж незамеченной? Они же больше нее самой ждали ее возвращения в кино.
– Триумфального, Нефедов. Они ждали от нее нового триумфа. Она была их королевой. Боготворили они ее. А Крачкин прав.
– У вас Крачкин, гляжу, всегда прав.
– У легенды не болят зубы. И ее не вышвыривает за проходную товарищ Горшков. Или еще хуже – какой-нибудь второй ассистент.
– Не понимаю. Раз они ее боготворили. Соседи. Они бы, наоборот, ей посочувствовали. Поддержали бы.
Зайцев вздохнул.
– Ты действительно не понимаешь.
Где-то наверху стукнула дверь. Гулко посыпались вниз шаги. Зайцев стал собирать бумаги.
Женщина в трикотажном джемпере и юбке поглядела на них подозрительно:
– Квасить засели? Вот я дворника сейчас позову.
Мимо гневно пролопотали туфельки, промелькнули белые носочки. На бумажку и печать на двери соседка не обратила ни малейшего внимания.
Зайцев поднялся. Пересек лестничную площадку. Утопил медную пуговку, игнорируя многосложные – тут же к двери прикнопленные – инструкции, кого из соседей как вызывать, составляя коды из коротких и длинных звонков. Держал палец долго. Перебил короткой паузой. Снова утопил. Требовательный голос властей предержащих: дворников, домоуправов, милиции, ГПУ.
– Кто там?
– Уголовный розыск.
– А что случилось? – приоткрылась дверь, недоверчиво звякнула дверная цепочка. Зайцев сунул удостоверение.
– Пока ничего, гражданочка. Позвонить надо… Попаси здесь на всякий случай, – бросил он Нефедову. – Если правда дворник нарисуется.
Зайцева впустили. В полумраке коридора лежал киль света: бдительная соседка наблюдала в приоткрытую дверь. Зайцев снял трубку, коротко приказал:
– Уголовный розыск.
Можно рявкнуть – и любопытный нос скроется в своей комнате. Но ему было все равно. Всё равно ничего не поймет. Он сам не понимал. Пока что. В трубке щелкнуло. Соединили. Зайцев узнал голос дежурного – исполнительный Викентьев.
– Викентьев, привет. Зайцев говорит. …Нет. А Савостьянов где сейчас обретается? …Выходной – это хорошо. …А номер какой?
Зайцев легко запомнил комбинацию.
– …Нет. А когда Коптельцев меня спрашивал? …О, даже так? …Ну скажи ему, я с Красных Зорь звоню…Номер дома не надо. Он знает. …Ага. Пока.
Отбой. В коммуналке, где жил Савостьянов, ответила соседка:
– Спит вроде он.
– Толкни его, гражданочка, а? Скажи, начальство. Срочно. Поживее пусть.
А сам представлял: дежурный набирает Коптельцева. Его, конечно, соединяют не сразу – начальство щекотки не любит. Маринуют для порядка.
– У аппарата, – ответил голос, хрипловатый то ли со сна, то ли с похмелья. Зайцев невольно улыбнулся: почему-то ожидал, что Савостьянов привычно ответит «уголовный розыск».
– Зайцев говорит.
– Здравствуйте, товарищ Зайцев.
– Савостьянов, слушай. Ты автопробег помнишь?
– Который? – сразу оживилась трубка. – Москва – Тифлис? Каракумский?
Зайцев обрадовался: фанат.
